Мвене-Ньяга и семеро пророков

Навстречу идут нарядные девушки. Каждая из них красавица. Недаром шейхи и султаны стремились заполучить в жены сомалиек или эфиопок. Они были «звездами» гаремов… Подросток чинит велосипед.

— Здесь живет…? — я называю имя.

— Да!

По имени ясно, что хозяин дома мусульманин. Значит, лучше подождать на улице. Выходит человек, приветливо улыбается. Вскоре мы сидим в соседнем кафе, и Махмуд обучает меня игре в нарды (нечто похожее на шашки) и курить кальян. Наука игры в нарды дается легко, а вот с кальяном не получается. Тем более, что своего мундштука нет, а тот, что мне предлагают, побывал, наверное, во рту тысячи людей. Наконец спрашиваю осторожно:

— Так, значит, сестру продали в рабство?

— Да, продали. — В ответе ни раскаяния, ни даже сожаления. Это озадачивает. Махмуд, видимо, решил, что его черед поддержать разговор:

— Значит, племянник в ученые собирается? Да-а-а… И не решил, куда идти. Ну, мы ему напишем. Конечно же, в Аль-Азхар^[1].

— Плакала сестра, когда ее продавали? — я смотрю на Махмуда.

— Нет, не плакала, — отвечает он и поясняет: — Во-первых, сестра попала в богатую семью. У нее три сына. Они свободны. Во-вторых, у нас больше женщин, чем мужчин. Разве лучше болтаться незамужней, чем стать женой почтенного мусульманина?

Решаюсь затронуть самую деликатную сторону:

— Ведь торговля рабами давно запрещена. Значит, вы нарушили закон?

От спокойствия и следа нет. Махмуд что-то вспомнил. Шрам на его коричневом лице четко окрасился в багрово-розовый цвет.

— Нам тогда нужны были деньги. Правда, мы все равно бы не продали сестру. Как-нибудь перебились бы. Но шейх говорил, что знаком с самим Вальдо Гольеном… А что мы могли сделать?

Вальдо Гольен (справку мне дали в Американском информационном центре) был прислан в Аддис-Абебу американской компанией «Трансуорлд Эрлайнс», которая создала дочернее предприятие «Эфиопиэн эрлайнс». Гольен родился в Дакоте, служил в морской пехоте, потом стал пилотом. Тридцать раз он перелетал Атлантику — по тем временам это было много. И вот ему предложили новую работу — организовать авиалинию. Дела шли успешно. Созданную компанию поддерживали американцы братья Охлип и Роберт Скотт Первый был советником министра торговли, а второй — министра финансов.

Однажды император должен был посетить Аксум, старую столицу и священный город. Добраться туда, кроме как по воздуху, было невозможно. Но самолеты туда не ходили. Гольен все-таки решился и полетел сам. Кое-как приземлился. Приказал расчистить, подготовить полосу для посадки самолета Хайле Селассие. Королевский двор выразил свое высочайшее удовлетворение. После этого император часто летал с Гольеном и даже садился за штурвал. Однажды он заявил:

— Я целиком и полностью доверяю Гольену, более того, я знаю, что бог заботится о нас обоих.

Вот на этого человека и ссылался богатый шейх. И только когда сестра была уже продана и увезена в Джидду, Махмуд заподозрил, что семью обманули.

Махмуд считает, что разговор о судьбе сестры исчерпан. Он просит меня рассказать о Джидде и о том, сколько примерно нужно денег, чтобы добраться до Мекки…

Я уже рассказывал о художнике Афеворке Текле. Глубоко осознанное чувство долга перед людьми, пример просветителей и гуманистов разных эпох укрепляли молодого человека в его решении заняться живописью. В его стране еще есть районы, где сохранились варварские обычаи: умерших детей не хоронят, а привязывают к деревьям; иногда над одиноким путником-мужчиной шаманы совершают варварскую операцию, после которой он обречен на бездетность. Работорговля запрещена. Но вместо нее владельцы ночных клубов вербуют юных эфиопок в свои заведения, и они десятками гибнут там от болезней, унижения, побоев.

В гостиницах Аддис-Абебы живет сейчас меньше шейхов из Саудовской Аравии, в них больше гостей из Соединенных Штатов, ФРГ, Италии. Я видел в Эфиопии денежные знаки, подписанные американцами, которые когда-то были управляющими национальных банков. Я встречал американцев из миссии адвентистов седьмого дня.

— Конечно, идеология работорговцев, — рассуждает А. Текле, — не может иметь успеха. С ней легко бороться. Но не перевелись покупатели человеческих душ. Они опаснее владельцев гаремов. Сын рабыни считает себя свободным. А так ли это?

Я понимал, да и каждый понимает, что хотел сказать молодой эфиопский художник.

В Джидде во второй раз я был уже днем. Вместо ночной прохлады — жара. Вместо одной женщины, закутанной с ног до головы в черное, шесть или семь. Рядом шесть или семь мужчин с немигающими глазами. Эти женщины по официальному положению не рабыни. Так же, как тот паренек за стойкой бара… Он сын рабыни, но не раб. Может быть… Но он ни в чем не обвиняет отца, некогда купившего в Эфиопии красивую девушку.

Два разговора у статуи Хора

Старый гид вдруг замолк, извинившись, присел у огромной ноги статуи. Достав из кармана коробочку, он попросил меня открыть ее.

Я открыл. Там было несколько желтых таблеток. ’ Старик взял одну, положил в рот и закрыл глаза.

Было рано. Туристы еще не нахлынули в музей. И только гулко доносились шаги охраны.

Гид сидел у статуи фараона Рамзеса II. Только что он рассказал историю жизни этого правителя. Рамзес II занимал трон шестьдесят семь лет. Тщеславный, эгоистичный фараон при жизни выстроил себе множестве памятников. Когда скульпторы не успевали выполнять приказы своего повелителя, они соскребали с существующих памятников имена царей-предшественников и выписывали: «Рамзес II».

Ахмед знал жизнь Рамзеса II так же хорошо, как свою. Уже тридцать лет он водит туристов по залам Египетского музея. Тридцать лет каждое утро он вступает в конфликт со своими многочисленными коллегами, которые тоже хотят заработать пятьдесят пиастров.

Сейчас Ахмеду тяжелее: все-таки семьдесят пять лет. А в такие годы отбить клиента у молодого конкурента, хорошо говорящего по-английски, дело трудное. У него морщинистое лицо. Потускневшие глаза. Когда Ахмед показывает золотой саркофаг, или ожерелья, украшенные драгоценными камнями, или колесницу древнего правителя, голос его дрожит от волнения. Но глаза остаются равнодушными. Еще бы! Тридцать лег видеть все это! Глаза уже привыкли. Туриста можно взволновать и голосом. Турист не смотрит в глаза Ахмеду. Он видит чашу, в которой уже тысячелетия хранится душистое масло. Он видит головку Нефертити, жены Эхнатона, самой красивой женщины на свете.

Иногда за более подробный рассказ о жизни красавицы Ахмеду прибавляли несколько пиастров.

Я не хотел задерживать старика. Но он отказался взять деньги и уйти отдохнуть:

— Я должен вам все-таки показать музей.

— Тогда покажите мне то, что вам самому здесь больше всего нравится, что-нибудь одно, самое для вас дорогое.

— Айва (ладно, мистер), — ответил старик.

Мы миновали саркофаги, стеклянные витрины, где лежат хорошо сохранившиеся сандалии, глиняные плиты — на них фараоны писали свои приказы, прошли мимо позолоченного трона с двумя кобрами, хранительницами жизни повелителя.

— Вот, — сказал Ахмед. — Это то, о чем вы меня просили.

Фигура человека. Застывший шаг вперед. Лицо скорбное. Но какая-то надежда светится в нем. Сжатый кулак. Я прочитал: «Фараон Хор». Он жил более трех тысяч лет назад.

— Статуя — точная копия Хора. Вы видите над головой две поднятые руки, в них, наверное, заложена большая сила. Древние верили, что эти руки должны были вновь схватить душу царя, чтобы оживить его, когда он захочет. Это вера в бессмертие.

Века пережила статуя. Сегодня мимо нее проходят сотни живых людей. А статуя все еще не сделала второго шага.