Мы даже смерти выше...

купалась в стеклах окон бирюза.

Он был насквозь распахнут и пронизан

лучами солнца, бьющего в глаза.

(1937. Апрель)

С этим домом с «узорчатым карнизом» были связаны

волнующие чувства юного поэта: здесь жила его первая любовь.

Из стихов Майорова узнам, что у его одноклассницы были

ладный стан, миловидное лицо, бархатные ресницы. Тяжелая

русая коса подчеркивала пленительность облика. Девушка

хорошо училась, с седьмого класса неизменно входила в

редколлегию школьной литературной стенгазеты.

Она, несомненно, выделялась среди других девчат, как и

Николай, который, несмотря на неброский облик, был

мальчишеским лидером. Ни в одном из воспоминаний о

Николае Майорове мы не найдем имени этой девушки. О ней

было известно составителям сборников его стихов Владимиру

Жукову и Виктору Болховитинову. Только от нее могло попасть

в сборник приведенное выше стихотворение (и ряд других,

адресованных поэтом ей лично). Он нигде с ними не выступал и

не публиковал.

Получилось так, что ее переписка с Николаем была

уничтожена ее мужем (без сомнения, под давлением извне). Но

в 1943 году одну тетрадь с несколькими стихотворениями

Майорова, как дорогую для себя память, она оставила на

сохранение своей матери. Позднее эти стихи перешли к брату

Николая Виктору, а затем попали к составителям сборника.

В ноябре 1973-го она приезжала в Иваново на встречу с

другом Майорова поэтом Владимиром Жуковым. После

доверительной беседы хотела оставить конверт с рукописью

кратких воспоминаний, но присутствовавший при разговоре

ивановский прозаик и очеркист Виталий Сердюк, пробежав их

глазами, попросил добавить к тексту то, о чем беседовали.

Дополнения она внесла на свободные места между абзацами на

листе из ученической тетради и в конце его оборотной стороны.

Мне довелось держать в руках этот белый конверт и

вложенный в него тетрадный лист. На конверте синей пастой

180

шариковой ручки – три строки: «Евгения Фдоровна

Манушкина (воспоминания о Майорове). Записано 20 ноября

1973 г.», внесенные, очевидно, кем-то из писателей –

участников беседы. А вот вложенный лист заполнен ею лично и

в два приема.

«Скажи мне, ветер…»

В 70-е годы ей было уже за пятьдесят, и почерк утратил

былую четкость. Начало записей разборчивее и крупнее, а

дополнения, написанные в волнении, прилюдно, ужатыми

буквами, читались с трудом.

Подписи под воспоминаниями не было. Остается неясным:

какая фамилия указана на конверте – девичья или в замужестве?

По логике – девичья, фамилию по мужу она вряд ли стала бы

называть, оберегая покой семьи. Собеседникам, судя по всему,

было поставлено условие (которое они выполнили): не называть

ее имя ни в разговорах, ни в печати, не травмировать ее семью

перепиской. Основное, что знала, она рассказала, немногие

документы и запомнившиеся строки Николая передала

составителям сборника. Обратный адрес на конверте не указала,

тогда он оставался известен лишь собеседникам.

Но их теперь уже нет среди нас, и восстановить

подробности той встречи уже невозможно. И этот эпизод в

биографии поэта обернулся полураскрытой тайной. Нет в

живых соучеников Николая по школе, сотоварищей по

московскому вузу. «Прервалась связь времен»…

Виталий Сердюк через полтора года опубликовал очерк

«Поэзия, раскрытая ветрам» в литературно-художественном

сборнике «Волжский прибой» (Ярославль, 1975). Затем,

переработанные и дополненные его варианты под названием

«Выше смерти» – в журнале «Молодая гвардия» (1975) и в своей

книге «Судьба писателя /Воспоминания и размышления»

(Иваново, 2000). В каждой из этих работ автор уделил внимание

встрече с Евгенией Манушкиной.

Сердюк не называет ни имени, ни фамилии собеседницы,

начав очерк уклончивой деликатной фразой: «Ее зовут...

Впрочем, не в имени дело. Она принадлежит к числу тех людей,

181

которые тихо несут в глубине сердца память о прошлом. Передо

мной сидела немолодая уже женщина – жена (очевидно, муж к

тому времени был жив. – В. Т.), мать, бабушка (тогда было

«трое детей и внучка». – В. Т.). Пряталась, маскируясь в

волосах, беспощадная седина. В глазах – усталость и грусть. Но

в прямом твердом взгляде, в спокойном благородстве лица

угадывались недюжинная сила и воля человека, много

испытавшего в жизни, умение владеть собой. Эти умные глаза,

видимо, видели через годы – и его, и себя – юную еще,

красивую, гордую и, чего греха таить, знавшую, что многие

мальчишки почли бы за честь понести из школы ее портфель.

Но час ее первой любви еще не пробил»

«Скажи мне, ветер, не встречал ли девушку, как песенка

моя?»… Теперь известно, что эти строки стали импульсом

нарождавшегося у Майорова стихотворения «Ветер»:

Сквозной, он шел наперерез

жаре. И вопреки июльской лени

он взмыл в сухое небо. Лес

упал, взмолившись, на колени.

И с неба солнце пало в заводь:

неподалеку - так светла -

с полузакрытыми глазами

на пляже женщина спала.

Был след руки, как ложе мола,

и пели путано пески,

как ныла в этом сгибе голом

боль тяжелеющей тоски.

Тоски по лету, по воде,

по дрожи стесанных уключин,

по крику детскому. Но где

тот ветер счастью был научен?