My December

Страх продолжает истерически кричать в ее груди, отдаваясь болью. Горячим пламенем, что растекается по ее телу с бешеной скоростью. Однако она ничего не может поделать - ни остановить поцелуй, ни продолжить. Только Малфой был хозяином во всем, даже сейчас.

Пальцы нащупывают подол юбки, когда образ матери вновь появляется перед его глазами. И опять – она сидит, с болезненным лицом, красными глазами – и просто смотрит. Молящим взглядом, с просьбой на губах.

Разве жизнь матери не важнее тебе, чем жизнь какой-то Грейнджер?

Не просто «какой-то».

Отстраняется, больно оттянув ей губу. Но отталкивает к стене. Так, что спина больно врезается в холодную поверхность. Так, что ноги не выдерживают внезапного веса и подкашиваются. Схватившись за выступы, девушка еле держится, чтобы не упасть.

Гнев. Сильнейшая волна окатывает его с невероятной силой. С наивысшей стадией разъяренности, которую и сам Драко представить себе не мог.

Пульсирующий висок, прилив крови к голове и ужасные, безумные глаза.

Он позволил ей жить.

И за это он ненавидит себя. Больше, чем эту ебанную Грейнджер. Больше, чем этого Волан-де-Морта. Больше, чем что-либо на свете.

Бросает палочку в стену, угодив грязнокровке в лицо.

— Чтоб ты сдохла!

Уходит, кричит. И снова плачет, падает где-то. Теряется в пространстве и просто не понимает, что происходит. Одинокий, раненый зверь. Который отпустил единственную надежду на свою жизнь, подарив существования той.

— Чтоб ты сдохла!

Словно в бреду, повторяет эти слова. И нет нужды в том, чтобы она их слышала. Он говорит для себя, просит.

Драко знает, что не сможет убить ее, не сегодня. Да и вообще — никогда. И мысли о том, чтобы она умерла сама, как-то-вдруг-неожиданно переполняют его, поглощают.

И после отчаявшихся слов, приходит ненависть. К этому ебаному Страцкому. Ведь если бы не он - Гермиона была бы уже мертва. И тогда парню не пришлось бы убивать ее. Да и вообще — не надо было бы делать никакого выбора.

Хотя… о каком выборе идет речь? Ему приказали делать — значит, так и нужно поступить. И никаких других способов решения данной “проблемы” не приложили.

В его голове всплывает потребность, смешанная с ее бешеным, убивающим желанием жить.

Дверь за ним с оглушительным грохотом закрылась. Эхо разлетелось по помещению, вонзилось в уши Драко.

Мысли с оглушающий силой лезли в голову, лишая рассудка, лишая способности думать.

Было так больно, так блядски больно. И, казалось, что это — хуже смерти и самых изощренных пыток. Хуже, чем что-либо в этом мире.

Сейчас Драко думал, что конец — это спасение от выбора, который ему предстоит сделать. Который оставит неизгладимый след в его душе. Непоправимый след.

Хотелось умереть. Закрыть глаза и больше никогда не открывать, чтобы не чувствовать всего этого гребанного дерьма. Он — словно живой мертвец, которого что-то удерживает в этом чертовом мире.

Драко схватился за голову, чувствуя, как нескончаемый поток слез перекрывает кислород.

Это было чересчур для него. Чересчур много мыслей, которые сводили с ума. Которые высасывали из него силы, подобно Дементору.

Страх, боль, ненависть, отчаяние, слезы…

Они нависали над Малфоем, давили, душили, впиваясь своими когтистыми лапами в глотку.

Грейнджер…

Всего лишь чертова Гермиона Грейнджер. Она что, дороже его матери? Смерть Нарциссы это цена за его слабость, да?

Эта хренова гриффиндорка делает тебя слабым, мальчик.

Тут было нечего выбирать. Какая-то грязнокровка и его семья.

“Не какая-то грязнокровка, Малфой, а Гермиона,” — тут же исправил разум.

И от этого хотелось вопить во весь голос, чтобы достучаться до самого себя. Чтобы лишиться этих гребанных эмоций, которые поглотили его с ног до головы, которые мучительно убивали его, превращая в кого-то другого. В зверя, зараженного бешенством.

Мерлин, как же он жалел о том, что она не спрыгнула тогда, что не разомкнула свои чертовы пальцы, чтобы встретить верную смерть. Пусть лучше так, чем от его руки.

Он почувствовал внезапный прилив злости на Гермиону за то, что та жива, что разрушает его жизнь только одним своим существованием.

Драко смог бы пережить гибель Гермионы, найти в себе силы жить дальше. Да, с трудом, но Малфой справился бы. Но знать, что девушка умерла из-за него, что он осознанно сказал заклинание, наставив древко на гриффиндорку, было слишком трудным заданием для парня. Это рано или поздно сожгло бы Драко, уничтожило бы, оттянуло бы вниз, на самое, мать его, дно.

Грейнджер стояла перед ним — слабая, рыдающая, молящая о пощаде. С тем ужасом в глазах, который появляется у жертвы перед тем, как охотник нажмет на курок. Она смотрела прямо ему в глаза, верила, что Драко сможет, что он прикончит Гермиону и глазом не моргнув.

Слизеринцу и самому хотелось верить в это. Но он, блядь, слишком привязался к этой ебанной девчонке. Она была его проклятьем, его наказанием.

Он слишком увлекся, играя с Грейнджер. Даже не замечая, как физическое влечение переросло во что-то большее.

Ее слова все еще звучали в голове. Дрожащий, полный отчаяния голос: “Я же люблю тебя, Драко!”.

И в это было так трудно поверить. Поверить в то, что Гермиона сказала это.

Три слова.

Три слова, и их мир перевернулся с ног на голову. Она любила, а он — нет.

Он просто не мог любить ее. Не Грейнджер, только не Грейнджер!

Да какая, нахуй, разница, кто она?

Блядь, Малфой не мог понять, откуда это в нем. Эта чертова преграда, чертово осознание того, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не убьет гриффиндорку.

Никогда. Он не позволит никому причинить девушке боль. Она — только его.

Как бы глубоко Драко не пытался залезть к себе в душу, чтобы понять, чем вызвано такое отношение к гриффиндорке, он не находил тех ответов, которые ожидал получить.

Сейчас слишком многое стоит на кону — жизни людей, которых он любит.

Любит, черт возьми! И их счастье стоило гораздо больше, чем счастье слизеринца.

А относилась ли Гермиона к тому списку людей, которых он боялся потерять?

Да, черт возьми! Но цена слишком велика — нужна жертва, и только благодаря ней Нарцисса и Люциус будут живы. Он должен убить ее и покончить с этим раз и навсегда.