Мю Цефея. Только для взрослых

— Твою мать… — вскочил я. — Зачем?

— В смысле? Да и нас двое теперь. Примем новичков, если будут. Михайло в лес оттащим. Пусть живет.

— А ты? — Я уже знал ответ Салиха.

— А я за Зорем. Скажу тебе, когда пора придет. Хорошо?

— Угу. Сделаем, — кивнул я.

— Спасибо, Саш.

— Похоронить надо Зоря-то, — спохватился я. — Где тут у вас кладбище или что-нибудь такое.

— Оксы моментально разлагаются, родной. Учи матчасть. Я спать.

Я собрал то, что осталось от Зоря, — крошечную совсем горстку серой перхоти — в ладонь и выбросил в окно. Хотелось что-то сказать пафосное или трогательное, но я не знал, кто такой Зорь, как его зовут на самом деле и был ли он хорошим человеком. Поэтому просто открыл окно, выбросил Зоря, закрыл окно. Вернулся на лежак, закрыл глаза и провалился в сон.

***

— Я решил. — Утром я подошел к спящему еще Салиху и пнул его ногой в то, что когда-то было задницей. — Я ночью все решил.

— Что решил, родной? Только умоляю, не проси убить тебя сейчас. Я хочу спать, и нам надо еще оттащить Михайло в лес. Один я не справлюсь.

— Нет, Салих. Мы будем снимать порно. Я буду. Я буду первый в мире сучий окс — порнозвезда.

— Чего-о?

— Ты ведь сможешь переставить камеру из планшета мне в лобешник? И настроить так, чтобы она, — я сглотнул страх и восторг, понимая, что в этот момент становлюсь легендой ксенопорноиндустрии… — чтобы она включалась и давала прямую трансляцию в сеть, когда я буду этим… ну ангелом там или мотылем.

— То есть когда станешь человечкам по самые гланды вдувать, что ли? — заржал Салих. Наросты на его лбу затряслись в такт смеху. — Ну можно подумать. Задачки ты ставишь, однако, порняк! Ты ж понимаешь, что тебя максимум через три трансляции загасят.

— Ты ничего не понимаешь в пореве и бизнесе, родной. Поэтому я звезда, а ты простой кодер. Кто ж станет гасить свой рейтинг и свое бабло? Великий Мистер Икс — Ангел из Заповедника. Чуешь фишку? Иди-ка думай, как в меня камеру сунуть, пока не «сварился» до конца.

— Лучше б ты трахал белок. Лучше б ты просто трахал белок.

Любитель жанра (Ринат Газизов)

Приговор вкуса обладает своеобразной непререкаемостью.

Ханс-Георг Гадамер

До последней минуты эти вопросы, в сущности ничтожные, ибо никак не продлевают жизнь и не наполняют смыслом ее остаток, будут стоять передо мной. Что ужаснее: сладострастие мое или их предательство? Кто же прав в этой истории? Кто окажется стороной, что получила выгоду? Правда ли, что выгоду всегда получает государство — как наибольшее разумное, что поглощает любое наименьшее?

Я отмахнусь от вопросов — и проснусь снова. Окажется, что я, забывшись, отбрасываю сонной рукой занавесь и вижу, узнавая привычные вещи, как подпрыгивает луна в такт путевой трясучке. Откидываюсь на подушки. Мерцает светильник в кованом обруче. Треуголка моя под скамьей.

Карета сходит с тракта, и я ощущаю, как Жак, напрягая на козлах свое короткое крепкое тело, наваливается на рычаг. «Опять шалит рыжуха…» — шипит слуга сквозь зубы. В окно прозрачной лапой забирается запах влажных лугов. Звезды сверкают. Стрекочут сверчки.

— Что за напиток ты подаешь, Жак, если я тружусь не просыпаться, а воскресать каждую полночь?

Голос высокий, аристократический. Так разговаривает Гиона Густаф, наблюдатель и консультант его величества. Это мой голос.

— Господин, крепость напитка под стать длительности пути.

Из-под шеи я вынимаю футляр с императорской грамотой. Печать Карла IX Месмерита открывает путь на любых границах королевств Копиганса. Такую выдают, когда наблюдатель его величества отправляется в путь для исполнения приказа.

— И долго ли до крепости Штимера? Ты видел путевые столбы?

— Так же ясно, как глаза того сурка на холме. Мы в трех милях. Выгляньте слева, там башня.

— Но скажи про сурка, отчего не спит сурок?

— Отчего не спит и человек, и зверь? — парировал старый плут и тут же заметил другим голосом: — Господин, вам надо эта… засвидетельствовать.

— Останови. Руку, Жак.

Я вошел в поле дикой ржи и долго рассматривал гирлянды, висящие на деревьях. Я не решался подойти.

Вокруг деревьев в землю были воткнуты истуканы; они отливали металлом под луной. Воздух тоже пах металлом. Ладони вспотели, когда я выбрался на примятую тропу — к конскому трупу. Брюхо было вспорото. Животное умерло в страшных муках, я чувствовал, как в прошлом огромная жизнь вытекала из раны.

Не надо тебе дальше, Жак…

Я ходил меж дубов. Вслушивался, как висят трахеи на ветвях, ветвятся на бронхи — черные, разбухшие, похожи на имбирные корни. Призрак дыханья сновал в полых трубках, и слышал его только я. Из дупла торчала связкой хвороста дюжина рук, пальцы указывали вниз, и там, в корнях, я нашел слипшиеся глаза — словно грибное царство крохотными шляпками вспучивалось из тверди.

«Идолы» оказались человеческими останками: тела обрубили и вкопали стоймя в землю. Черный жук барахтался в шейном срезе: перебирался кругами по загнутой внутрь коже, скользя в кровавое озерцо и поднимаясь, — живой медальон без цепи. На нагрудных пластинах я различал герб графа.

Я не нашел трупов врага.

Может ли быть враг у Штимера в самом сердце его земли?

— Господин Густаф, сюда!

Поле уходило в низину, рожь сменялась луговой травой, и почва заболачивалась. Почва хранила следы. Жак мог бы сесть в один из них, но не покрыл бы след чудовища.

Имперский совет предупреждал его величество: здесь творится неладное. Но кто бы мог подумать, что неведомая угроза настолько опасна?

— Мы бы заметили это чудовище, Жак? Издалека?

— Куда яснее, чем крепостную стену, господин, — откликнулся он с наигранной бодростью, но я знал, насколько мой бывалый спутник потрясен.

Прежде чем тронуться, слуга спросил, отчего гарнизон не похоронил своих конников. Жак недоумевал, а я не нашелся с ответом.

Пока мы добирались до ворот, я вынул из походного набора перо и чернильницу, попытался передать свежие ощущения бумаге. Дощечка то и дело скользила на коленях, я лишь перепачкал панталоны. Тогда я зажмурился и запомнил то чувство. Когда гуляешь среди художественно разметанных останков, с которыми играют полевки, ветер — ветер, что на самом деле искаженный вопль с того света, и космический свет.

Тяжесть внизу живота. Набухающий морок.

Прелюдия.

Стражники, увидев наш экипаж, попятились к подвесному мосту.

Капитан выступил, отбрасывая плащ. Героическая стать, артуровский типаж. Я оценил, как славно он подходил старой кладке, зубцам, берущим в захват ласточкиных хвостов звездное небо, как факелы по обе стороны ворот удваивали капитанскую тень. Правый висок кольнула боль.

— Приказ графа: у вас есть капля в чаше моего терпения, чтоб убраться! — выкрикнул капитан, ах, как он путал слова от испуга. — Никто не входит! Никто не смеет приблизиться!