Мю Цефея. Только для взрослых

— Браво, милорд! — Штимер отмахнулся окороком. — Думаю, мы уняли первый голод, пока слушали вас, и теперь-то готовы к энергичному десерту…

Когда беседа становилась легкой и далекой от предмета моей службы, я отвлекался на странный треск в воздухе. Дело было не в горящих поленьях там, где за спиной графа облизывался камин. Треск не стрел, входящих в мишени, и не соломы под боком — он вселял в меня беспокойство.

Наконец я объяснил свое присутствие, а граф объяснил то самое зрелище.

По его мнению, конников убила нечистая сила из деревни, что в трех милях отсюда.

Она называлась деревня под холмом, и умом я внимал: о том, что конники его держали путь к барону Фортинберу, чтобы помочь с усмирением народного бунта, — но в моем сердце струилась эта деревня под холмом, и я, как бы пролезая и трясь меж этими словами, испытывал ощущение сродни тому, что бывает, когда взбираешься по канату, и рельефный его хвост при объятии ногами вводит чресла в странное и неразрешимое возбуждение — вот такими были эти слова: деревня под холмом!..

Капеллан запретил наведываться туда и хоронить павших.

Днем я обязан оценить тамошний люд. Меня переполняли вопросы.

И лишь теперь я удивился, что эта компания так охотно собралась ради меня в зале да посредь ночи. Сумерки уже за окном! От всей души я принес им извинения и объявил, что готов отправиться на покой. Граф рассмеялся и сделал ручкой. Капитан поклонился. Лекарь остался недвижен, и только художник поднялся.

— Будьте осторожны в каком-либо другом кругу с комплиментами по отношению к Марии Штимер, господин, — сказал юный мастер.

Взгляд его был строг, он не походил на поклонника. Должно быть, история Марии куда трагичнее…

В холодных моих покоях я тщетно пытался уснуть. Потом по нужде меня смутил чужой ночной горшок, а вовсе не тот, что носил после меня Жак. Терпеть не могу вещи интимного свойства, к которым надо привыкать заново.

Я слышал, как зловеще скрипит дверь где-то лестницей ниже. Вот волосы Жака были настолько сальными, что их хватило бы на смазку петель всех замковых дверей, но мой слуга, увы, недостижим.

Мысли о ночном сборище, кучке натянутых людей, которые с пониманием отнеслись к моим обязанностям и извинились за излишнее рвение капитана. Как Мария не поднимала взгляда, как невидимая беда, словно ярмо на шее, тянула ее к тарелке с похлебкой. Слишком бодрая улыбка графа. Жестокое лицо Везалия. Юноша с краской на вороте…

Я содрогнулся от холода и прислушался. В окно била полная луна. Шелест крыльев летучих мышей нарастал. Я вдруг понял, что мерзну от сквозняка, что тянул из щели между изголовьем и стеной.

Не успев удивиться, я вскочил, толкнул кровать — и мне открылся темный ход. Пришлось встать на четвереньки — я не сомневался, что должен его исследовать. Дважды ход повернул налево, не думаю, что прошел более тридцати шагов. Уткнувшись в тупик, я сперва запаниковал. Сердце так и разразилось набатом, как вдруг возник свет. В стене обозначилась щелка, из нее выходил теплый свечной луч.

Увиденное взволновало меня.

В покоях, абсолютно похожих на мои, жил художник. Юноша расхаживал, запахнувшись в серую хламиду, и белый треугольник его безволосой груди как бы светился меж холстов, которые были повсюду. В центре помещения предстала картина, выполненная в багровых и черных тонах. Девушка, совершенно точно похожая на Марию, льнула к мужчине, которого я не знал. Он был высок, с правильными чертами лица; я испытал зависть. Меж ними, но чуть выше, формировалась под кистью ваятеля смутная фигура, которая так и не могла собраться из когтистых вихрей, зловещих спиралей, мрака. Я тщился ее рассмотреть.

Выходит, по ночам юноша вовсе не оттачивает графский портрет, по заказу которого и был сюда вызван.

Не помню, как долго я сидел, но колени мои стали ныть, а голова закружилась от запаха краски, очевидно, столь густого, что проникала в щель и разливалась в воздухе моей кротовой норы. На меня накатила боязнь быть запертым, стиснутым в тоннеле.

В этот момент кто-то ворвался в покои художника, и пламя свечей встрепенулось. Я не мог увидеть ночного гостя — лишь спину юноши. Судя по спокойному тону голосов, встреча их была договорена, и тут художник обернулся.

Его глаза точно впились в мою лазейку! Я ринулся обратно, насколько это было возможно: все же я пятился на четвереньках, скорее, скорее назад!

Императорский консультант Гиона Густаф метался по своей комнате, отдаваясь странному беспокойству. Наконец, когда едва показался рассвет, подбираясь розовыми перстами из-за горизонта, я уже засыпал, в одежде, взмыленный, уставший. Угасающий мой взгляд скользнул по унылой сельской картине, кривым дорожкам трещин в башенных камнях и уткнулся в окно.

Вот тогда меня настигло второе потрясение.

Какой-то человек висел за окном. Кажется, цепляясь за башенный парапет, наподобие летучей мыши, так что плащ его перегородил для меня мир снаружи. На секунду он перестал скалиться, и я признал в нем господина, которого под руку с Марией запечатлел художник. Такое чувство, что именно этого господина не хватало нашей ночной трапезе…

Он оторвался от стены, отпустил себя, успев сверкнуть алыми зрачками — это предупреждение! — и рухнул вниз!

Я не смог встать с постели, убедиться, не погиб ли странный ночной гость.

Я лишился чувств.

Мне снился тронный, тронный зал, и вместо головы его величества на плечах сидело солнце, увенчанное короной. За спиной парил орел, что кричит на восток и на запад — или в уши его величества. Мне приказывают отправиться с поручением, а я, отдавая себя на высший суд, признаюсь в том, что болен. Тогда придворные ангелы подают мне четыре пилюли на металлическом подносе, три — от болезни и одну — от меня самого. Я кланяюсь — или медленно укладываюсь на целительную кушетку. Ручные перуны его величества щекочут мне виски. Тело вибрирует струной.

Я выхожу из дворца, и Жак исполняет сложный реверанс в шутливой своей манере, у него выходит скверно, но я смеюсь. Я давно не смеялся.

Экипаж покидает столицу.

Нечеловек, что испугал меня под утро, казался теперь скорее плодом воображения, игрой снов, а не явью. Был ли он?

Я выбрался из постели и боязливо глянул в окно. Высота светила подтверждала мою разбитость: я вряд ли проспал дольше двух часов. Раннее утро!