На грани веков. Части I и II

— Ваша вина, наша общая вина — мы не хотели снизойти к ним и возвысить их до себя.

— Снизойти к ним! Мальчик, сдается мне, что у тебя в голове не все в порядке. Там, в Бадене, из тебя просто какого-то сумасброда сделали.

— Ах, нашелся бы хоть кто-нибудь, кто бы ваши замшелые головы разок проветрил! Если бы у нас были крестьяне наши одноплеменники, мы бы и без чужих обошлись. Я вижу в твоем шкафу книги мудрого голландца Гроция. Почему ты из них ничего не вычитал? Ведь это же справедливо, что ни одно государство не может стоять, ежели в нем все сословия не обретаются в единении, ежели каждому не предначертаны и не утверждены его естественные права. Ты смеешься, когда я говорю «снизойти». Но я ведь и не считаю, что нам надо стать подобными им, отказаться от чего-то своего. Нет, только хоть немного уразуметь их состояние, дать им возможность жить какой-то человеческой жизнью, чтоб не приходилось им убегать в лес к волкам, которые куда милосерднее господ, или тысячами гибнуть с голоду, как это не раз тут бывало. Ваши просветители кнута из рук не выпускали, а истинным последователям Христа ведома лишь кротость и любовь. И вы еще дивитесь, что они по сей день кормят «духов» своих предков и приносят, жертвы идолам! Просветить их умы, отогреть их сердца огнем христианской любви — вот что нужно было, вот что мы проспали, и в этом наша роковая ошибка, прегрешение против отечества нашего и в конечном счете против самих себя.

Дядя почти выпрямился. Не верилось, что его спина еще может так разгибаться.

— Что ты ко мне пристаешь со своим Гроцием! Гроций говорит совсем о других народах!

— Да, конечно, и о других господах.

— Для нас смеха достойно даже помыслить о какой-нибудь договоренности и единении с мужиками, с нашими крепостными, о чем мечтает этот твой голландец. Скорей уж можно учинить подобное с волками и медведями в лесу. Что ты тут разглагольствуешь об улучшении их жизни и просвещении их ума — все это сейчас творят ненавистные тебе шведы.

— История ничто не оставляет без воздаяния. Стоит тебе забыть о долге своем и собственном благе, как рано или поздно приходит другой и, свершая не сделанное тобою вовремя, тебе же наносит вред. У своих недругов мы больше всего и можем учиться. Нам надобно не только освободиться от их ига и прогнать их с нашей земли, но и продолжить начатые ими деяния, ибо они разумны и дальновидны, в будущем они уберегут лифляндских дворян от тех испытаний, какие приходится претерпевать ныне.

— Ты поэт и мечтатель! Если поляки помогут нам освободиться от шведского ига, то они и определят, что нам еще испытывать и претерпевать. Иго остается игом, накладывает ли его Карл Двенадцатый или Август Второй.

Старик выпил и снова ушел в себя. Курт тоже налил себе третий стакан и с усилием сдержал свой словесный поток — дядя выглядел таким усталым и немощным. Только походив с минуту, он спросил:

— О чем ты думаешь?

— Что? Ах да, я думаю о той оси, вокруг которой все вращается.

— Но ведь ее нашел Галилей?

— Нет, не о той, а о той, вокруг которой вращаешься ты… Паткуль… а может, и все мы.

— Это загадка, дядя. Говори яснее.

Барон отмахнулся.

— Долгий разговор. В другой раз.

Так он еще долго просидел молча, глядя на угасавший огонь, видимо, совсем забыв, что, кроме него, в комнате есть еще кто-то.

По узким и темным лестницам и извилистым переходам слуга проводил Курта в отведенную ему комнату. У каких-то низеньких дверей остановился со свечой в руке и, нагнувшись, прошептал:

— Не желает ли барин взглянуть на старую госпожу?

— Ты с ума сошел! Сейчас, в ночное время!

— Это ничего: день или ночь — она все равно ничего не видит и не слышит.

— Не видит и не слышит?

— Ни единого словечка. Уже восемь лет рта не раскрывает. С того самого дня, как барон ногами занемог. До той поры язык у нее все время шевелился. Люди говорят, что она его прокляла. Была перекрещенной, а все держалась католической веры. И у католиков проклинают — велят предать имя церковному проклятью, и пропал человек. Барин ведь знает, что у старого господина барона была вторая… лютеранка, мать фрейлейн Лотты. Так она и умерла неладной смертью — даже сказывать не хочется…

— Придержи язык, старый ворон! Веди уж!

В низком помещении, заставленном креслами, скамьями, лавками и ларями, набитыми покрывалами и шубами, пахло восковыми свечами и какими-то целебными снадобьями. На огромной груде подушек из-под одеяла виднелось нечто, когда-то бывшее человеческим лицом, а ныне казавшееся клубком морщин и жилок размером в добрый кулак. Над ним на стене висело закопченное деревянное распятие, точно такое же, какие в Литве стоят на перекрестках дорог. Возле постели в глубоком кресле — черная монахиня, укутавшая платком лицо, с четками до самого пола, неподвижная, словно мумия или сидящий мертвец.

Курту стало не по себе, и он поспешил выйти. Слуга со свечой шел сзади, а впереди по ступенькам прыгала черная уродливая тень, изгибаясь, переламываясь на поворотах и снова возникая под низкими сводами. Над головой, очевидно, сразу же крыша, — там кто-то царапался и ворковал, верно, голуби устраивались на ночлег.

Так, значит, в этой комнате спал Паткуль — великий, боговдохновенный Паткуль, вновь обретенный герой и спаситель лифляндского рыцарства! С необыкновенным почтением Курт осмотрел все углы и каждый предмет в этом помещении. На потолке большое серое пятно: видно, дождь просачивался через дыру в крыше, — и это тоже казалось исполненным тайного смысла и достойным благоговения. Кровать прикрыта медвежьей шкурой. Курт не осмелился возложить на это ложе свою недостойную плоть — старательно постелил шкуру на скамью и прилег. Лежать на почти голых досках было жестко, сон долго не приходил, но зато Курту казалось, что он уже начал свершать миссию, ради которой прибыл сюда. Стезя мученика всегда многотрудна, но и привлекательна. Чего только не претерпел предстатель и борец за рыцарство, потерявший все, приговоренный к смерти, вынужденный скитаться на чужбине, побираясь при дворах заносчивых королей и все-таки не унижаясь и высоко держа старое знамя ливонских рыцарей!..

Летучая мышь пролетела над ним, взмахнув холодными крыльями и пахнув в лицо влажным воздухом. Где-то совсем рядом, за стеной, простонала та самая сова. Как жутко кричат они в Лифляндии!..

4

За завтраком барон Геттлинг сидел такой же молчаливый, каким был вчера, когда Курт расстался с ним. Казалось, он еще обдумывал все ту же мысль. Курт предпочел бы молча гадать, где барон отыскивает эту самую свою ось и не заговорит ли вдруг о ней. Но Шарлотта-Амалия трещала без умолку, не оставляя его ни на минуту в покое.

И в библиотеку с дядей она его не пустила — надобно было идти с ней гулять в парк. По узким ступеням, через крытый подъезд с пошатнувшейся колоннадой они вышли к обрыву над Дюной. Сквозь кусты виднелся возведенный в виде полукружия, когда-то грозный, а ныне уже осыпавшийся, там и сям поросший мелкими березками замковый вал. Над ним торчали верхушки молодых елей и лип, на восточной стороне они были куда выше и, наконец, сливались с седой чащобой парка.

Когда-то широкие дорожки парка заросли папоротником и мелким кустарником. Не удивительно, что в траве здесь скрывались змеи или даже волк забегал сюда ненароком. Шарлотта-Амалия, морщась, высоко подымала ноги, словно на каждом шагу ей угрожал какой-нибудь отвратительный гад. И что у нее за причуда гулять здесь? Кузен был ужасно рассеян и невнимателен, даже не замечал нежных взглядов, которые кузина, не стесняясь, часто бросала в его сторону. Но вот она с визгом подпрыгнула, словно коза, которую ударили палкой по ногам. Оказалось, что ничего ужасного не произошло — просто головка репейника уколола ногу. Так как кузен не выказал никакого пыла, отрывая от чулка этот гадкий липучий комок, кузина надула губы.

— Лучше пойдем назад, здесь все платье изорвешь.

Приподняв юбки, она осторожно пробиралась впереди. Курт, следуя за ней, взглянул на нее сзади и подумал: «Ну прямо козьи ноги! А без чулок, верно, они еще и волосатые. А впрочем разве и голос у нее не как у козы?» Он усмехнулся, но, спохватившись, сейчас же отогнал недостойную мысль: ведь это все-таки женщина, и к тому же двоюродная сестра, а он сам — потомок древних рыцарей, гость и кавалер.

Шарлотта-Амалия свернула на полукруглую, вырубленную в самом высоком месте кручи террасу с мраморными скамейками по краям и перилами вокруг. К замку перекинут деревянный мостик через сток из пруда, густо-густо заросший шиповником, боярышником, а на самом дне — цветущим вербейником и таволгой. К реке обрывается известняковая стена кручи саженей пять в высоту, а затем идет пологий склон с елями, ясенем и осиной, верхушки которых возвышались над балюстрадой террасы. За этими зарослями до самой Дюны тянется голая, поросшая лишь ржавой травой и островками тростника ноздреватая мочажина, где местами чернеют наполненные водой впадины.