На крови

Она положила трубку. Я поцеловал ей руку и вышел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У под’езда не было никого. Проезжавший лихач круто осадил лошадь.

— Прокатил бы на резвой, ваше сиясь...

Шпик?

Я прошел, не отвечая, в обратную сторону. Оглянулся: извозчик гнал лошадь дальше, к Островам. Глупо. Можно было бы взять.

До Кронверкского недалеко. Быстрым шагом я повернул с площади влево, к Выборгской. У клиник извозчик высадил больного с провожатою. Филеры не возят больных. Я нанял извозчика на Сампсоньевский.

На Сампсоньевском была в прошлом году партийная явка: провалена она? Существует и до сих пор? Сменена? В центре показываться было опасно. На вокзал? Без паспорта, во фраке? Безумие! На Гесслеровском — девяносто девять шансов из ста, что в квартире Маргариты — засада тоже...

Извозчик трусил, оглядываясь. Прошумел, самодовольно, паровик. Проспект кончался.

— Назад поверни. Проехали!

Сани завернули раскатом, торкаясь хвостами полозьев о рельсы; я перебирал в уме адреса и клички. Кого бы можно найти здесь, на Выборгской.

Булкин! Вот же к кому! Бродская, семь, кажется.

— Извозчик, есть здесь Бродская?

Он повернул платком повязанное под стеганой шапкой лицо.

— Что-то не припомню. Городовика спросим. Он должон знать.

Городовой, присматриваясь к моему цилиндру, пояснил: ехать прямо, до второго угла, налево повернуть и опять прямо. Выведет на Бродскую.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Седьмой номер. Домишка чахленький, деревянный, зябкий. Калитка звякнула ржаво. Тявкнул под ногами пес.

На крыльце — не сразу нащупал впотьмах обрывок проволоки в проверт ободранной, когда-то обитой войлоком двери.

Женский голос спросил сквозь дверь:

— Вам кого?

— Булкина, Савву.

— Нет его.

— Ладно, отпирай, подожду.

— Чего ждать! Може, он ночевать не буде?

— Будет, куда ему деться. Отпирай, тетка, зазяб.

Щеколда стукнула. Пахнуло — с паром вместе — запахом кухни и керосина. Баба в синем платке по рыжим волосам попятилась.

— Вам к кому?

Из приоткрытой двери выглянул, прячась, знакомый кривой глаз.

— А вот к нему самому... к Савве.

Дверь приоткрылась шире.

— Мать честна, кого бог принес! А я уж, признаться, было...

Савва вышел, запихивая что-то в карман.

— Какими дорогами? Фертом-то каким, мать пресвятая богородица!

— Дело есть. Куда проходить-то, Савва?

— Проходить-то сюда. Аниська, скатерть и — понимаешь: живым манером.

Он пропустил меня в дверь, успокоительно бормоча:

— Аниська — она верная! Блудливая баба, рыжая. Но насчет полиции крепче человека не найти. Муку примет — не выдаст! Не баба — прямо сказать: женщина.

Комната Саввы просторная и пустая. Сундуки по углам, кровать двуспальная, в четыре полушки, под покрывалом. Икона с лампадкой. У стола — кресло.

— Жи-вешь!

Он подмигнул.

— Подторговываем, так сказать. Я на случай билет выправил. При одном маузере, скажем, не вполне удобно в смысле околоточного наблюдения. Торгуем при случае вразнос, хотя и без гильдии.

Он понизил голос.

— А наши, как сказать... Окончательно вроссыпь пошли кои. Угорь в тюрьме. Непутевого, по старой памя ти, за заставой подранили, кровью харкать стал, богу молится, стих. Щербатый, слышь, на Москву подался... На Валаам-то так, ведь, и не удосужились. Оробел народ к посадке... Как, говорит, поедем, да как с пароходом, — тьфу! Щербатый-то и обиделся...

Аниська, неслышно ступая валенками, внесла бутылку и тарелку с грибами.

— Вот чкнем, по случаю встречи... Наконец, довелось — в настоящем-то виде. Ну и шуба! Мы все гадали за заставой: что за человек? А он вон какой! Ну — и барин!

— Тише, Савва!

— Ничего. Тут кругом все, можно сказать, свои — надежные ребята. Всяких делов видали. Огурца солененького подгони, Анисьюшка. Слышь? Огурца! С приездом, с благополучненьким.

— Я к тебе вот зачем...

— Постой, товарищ Михаил. Надлежит, по обычаю. Сначала — чкнем, во здравие. А там — и о деле.

Он опрокинул рюмку в горло и крякнул.

— Всякое, можно сказать, ел ухищрение, а лучше нет под водку, как огурец. Анисья, та больше норовит рыжик. Но это, по моему суждению, женское. Нет лучше огурца. Первая — колом, вторая — соколом. Выпили.

После четвертой Савва отдулся и сказал.

— Ну-с, теперь, до нового приятия, докладайся.

— Докладаться не долго. Охранка дозналась, на квартире у меня засада.

Савва свистнул.

— Так-с! Эт-то пошло дело насерьез. Что же делать будешь?

— Перейду на нелегальное. А сейчас, пока меня ищут, надо спешно выбраться из Питера. Прежде всего, одежду переменить.

— Одежа — дело плевое: оборудуем духом. Денег тоже дам. — Он подмигнул опять. — Я вам говорю, подторговываем. Ну, а вот с документом как?

Он задумался.

— Конечно, можно бы и у ребят позаимствовать, а только примета будет, прямо сказать, не та: рабочая примета, а ты — вон какой.

— А из монастырских... помнишь, говорили... не осталось? В монастыре — всякого звания люди.

Савва ударил по коленкам.

— Верно! И подрясник ведь твой у меня цел, ей-бо! — Он закинул голову и захохотал.

— Ой же и лихо. Была, была где-то бланка... Постой, никак под тюфяком.

Притоптывая каблуками, он подошел к кровати, отвалил тюфяк и запустил под него руку.

— Тут у меня где-то книга божественная, в ней и беганки. Во!

Он вытащил книгу в кожаном переплете.

— Рцы, отцы, во все концы, о грехе овцы, аллилуя. Сейчас, брат, дочтем до точки. Примялся, пес его...

Он растопырил рукой широкий, желтоватый бланк.

— Видел? и печать обительская и подписание. Только прописать: прозвище и куда путевое.

— Какое путевое?

— Н-на! Бланка-то какая? Которые монахи в посыл на сбор или по другой надобности, тем и дают. Видишь, как печатано. Тебе в какой город податься сподручнее?