На крови

Мы об руку ступили на гладкий лощеный паркет. Режиссер, во фраке, в белом галстуке, расставлял стулья для третьего акта, с назначенным ему в помощники рыжим уланом, смешно раскатывавшимся кривыми кавалерийскими ногами. — Здесь аркада, окно на террасу... Диван.

Вдоль стен пестрой цепью — участники. Ася помахал лапищей — с того конца зала. Вот дикость! Я только сейчас заметил, как он постарел за год.

Марфинька быстро оглядела меня.

— Вы сегодня какой-то особенный.

— У меня — неотложное дело сегодня, княгиня.

По лбу, вверх от бровей, змейкой скользнула под пудрой глубокая морщинка.

— Любовь?

— Нет.

— Вы хотите ехать?

— Мы отрепетируем. Но ужинать я не останусь.

— Я не буду вас задерживать... почему-то. Но завтра рано утром.

— Рано утром?

Она кивнула.

— Принц Александр Петрович... Вы ведь знаете, какой этот старик полоумный... прислал мне записку и два билета. Завтра в десять он открывает что-то... где-то... Почем я знаю! Наверное, что-нибудь неприличное: он ведь вечно возится с медициной. Но надо быть обязательно. — Она опустила ресницы и улыбнулась краем пунцовых губ. — Он на меня дуется, нельзя обострять отношения... Из-за Жан-Поля.

— Да, но...

— Программа на завтра, — не слушая продолжала она, — принцевское открытие, завтрак. Будем надеяться, он не затянется... на этих торжествах кормят чем попало. Оттуда маленький тур за город, да? У меня новая машина. Вы знаете, сто сил! Это вам — не Государственная дума! Потом к Лоре Тизенгаузен: у нее играют завтра, с двух. Там обедаем. Вечером — в моей ложе, в опере. Ужинаем с Жан-Полем и Бетти, partie carree. Запомнили: в половину десятого у меня. Не возражайте, это до меня не доходит, вы знаете, mon tres cher. Говорите это другим. Да, да, да. Что вы так на меня смотрите? Дайте мне сумочку. Он не видит! Да вон же там, на окне.

Она выдернула из сумочки платок. Серебряный флакон, конверт, две скомканных записки веером рассыпались по паркету. Я поднял.

— Merci. Конверт оставьте у себя, там билеты на утро: мой и ваш. Это будет залогом, что вы явитесь во-время. С вас всего станет. Но вы не пойдете на то, чтобы меня подвести.

— Если бы я даже не приехал, я не подведу вас. Билеты! Вам! Когда вас знает весь Петербург.

— Во-первых, я не знаю даже куда ехать. Не смейте смотреть! Спрячьте конверт сейчас же. И... отчего вы тут стоите, я не понимаю. Надя давным-давно уже ждет у аркады... Вы уже забыли. Вы начинаете акт — с Соризмондой. Это он называет: знать роль!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На Петербургской стороне, по проулкам, темнели уже сном окна. Здесь, как в провинции: тихо. Рано ложатся спать. Я выехал на Гесслеровский почти в полночь.

В окне Маргариты — свет. На опущенной ровным раскатом шторе лежала спокойная и большая тень фикуса: фикус не отодвинут — все благополучно. Ждут.

На условный стук открыли сразу: когда входишь по лестнице — слышно.

— Иван Николаевич здесь?

— Нет до сих пор. Мы и то беспокоимся, не случилось ли чего. У меня Эсфирь, она вместе с Иваном Николаевичем сегодня приехала из Выборга.

Мы проходим коридором. Маргарита сзади меня говорит, слегка задержав дыхание:

— А Муся, знаете...

— Приехала?

— Нет. Муся арестована в Одессе. И, кажется, как-то... трудно арестована.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дверь в спальню открыта. За ширмой, на диване, большом с высокою спинкой, собравшись в комок, — Химера-Эсфирь, худая, со странным, прозрачным, как у горбатых (хотя она и не горбата), лицом.

— Куда ж вы Ивана Николаевича задевали?

— Не знаю. И мне бы его надо. Он обещал к одиннадцати быть, а сейчас уже первый час. Спать пора: Маргарита мне уже стелит в ванной. Ехали плохо, не выспалась.

Она потянулась сухим хрупким телом и встала.

— Вот незадача! Хорошо еще я Егорова, Васнюка и Кареева не вызвал.

Она обернула голову и насторожилась.

— А зачем?

— На совещание.

— Какое совещание?

— Да... по нашему плану.

— Что вы выдумали загадки загадывать. Что за план?

— Разве Иван Николаевич вам не говорил ничего?

— Он мне говорил много; слава богу, мы почти что вместе живем. Но о никаком плане.

— Зачем же вы приехали?

— Вот любопытный, — рассмеялась Химера. — Не для ваших прекрасных глаз, конечно. Мало ли какие у меня с ребятами дела. Кстати, не нужно ли вам чего-нибудь за границу? Через недельку я собираюсь... к «отцам».

— Как же мне теперь поймать Ивана Николаевича?

— Мы с ним на завтра сговорились на всякий случай. Он даст сюда знать. Заезжайте, я передам Маргарите.

— Завтра? — Я вспомнил «Марфинькину программу»... — Завтра — я вроде как бы в репейной заросли. Выдираться придется.

— Не с самого же утра?

— В том-то и ерунда, что с утра-то я хуже всего и занят. Конечно, я смогу быть в любое время, если твердо назначен будет час. Но утром мне обязательно надо в одно место заехать.

— На какой улице?

— Сейчас посмотрим — я еще и сам не знаю. — Я достал из кармана конверт: в конверте два бристольских листка, печатных славянской вязью.

«Его Высочество, Принц Александр Петрович Ольденбургский просит Вас пожаловать на освящение и открытие клиники кожных болезней, основанной при Институте экспериментальной медицины, на средства коммерции Советника г. Синягина». Это на Каменноостровском, значит. — «Начало священнослужения в 10 ч. утра. Форма одежды: для гг. военных — мундир, при орденах; для гг. штатских — фрак».

— Шикарная у вас конспирация — хотя и противно с такой швалью знаться. К одиннадцати кончится?

— Вряд ли. После обедни — завтрак, а я еду не один.

— Тут ничего не сказано о завтраке, — лениво сказала Химера, поднося под абажур, к свету лампы тонкий золотообрезанный картон. — Дайте, пожалуйста, с комода — скляночка там, с моим лекарством. А вы не можете не ехать?

— Конечно, не поеду, если нельзя устроить иначе.

— Устроим. Ну, скажем, после трех. Я предупрежу. Здесь?

— Добре. И вы приходите.

— Я спрошу Ивана Николаевича, удобно ли... Ведь не случайно он мне ничего не говорил. Держите ваши билеты. — Она вернула конверт и быстрыми пальцами стала подкалывать растрепавшуюся прическу.