На крови

— Трамваи еще ходят? Марга, я больше ждать не могу. Еду.

— Ты же мне сказала — постелить.

— Я? Разве я так сказала? Нет, мне обязательно нужно... И сейчас: там в половину первого запирают ворота... Придется на извозчике... Надо пройти раньше, чем дворник на дежурство выйдет... Я эту книжку захвачу, можно?

Она повернула к Маргарите корешком взятую со стола книгу.

— Что тебе вздумалось! «Плодоводство»?

— Я верну завтра. Ну, до скорого.

Кивнула головой, не глядя. Вышла.

Стукнула дверь; с наружного хода проскрипел блок.

— Вот сорвалась, комик! — покачала головой Маргарита. — Всегда она такая несуразная. Пойдем чай пить. Может быть, Иван Николаевич еще и подойдет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иван Николаевич не «подошел». В прихожей, на подзеркальнике, лежала забытая Химерой книга.

ГЛАВА VII

ОСВЯЩЕНИЕ

Княгиня Марфинька оглянула меня подозрительно с головы до ног.

— Вы чудесно выглядите сегодня. Не так, как всегда. Где вы вчера были?

— У знакомых.

— Говорите прямо: у женщины.

— Нет.

— Выдумщик! Такие глаза бывают только после того, как... Я не поеду с вами.

Она скомкала платок и села, капризно закинув нога на ногу. Я сел насупротив. Книгиня права: ехать надо не раньше, как через десять минут: надо же чем-нибудь занять это время. У каждого свой стиль: она выбрала себе стиль несносной женщины. Это хорошо, это дает право не слушать.

Я просчитал: она говорила что-то — не десять, но пятнадцать минут. Через пятнадцать минут посветлела, припудрилась, протянула руку для поцелуя и велела подавать автомобиль.

— Сегодня вы не попадете ни к каким этим вашим знакомым... Вы помните нашу программу: я не отпущу вас. Едем же! Вы заставляете меня опаздывать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шофер не сразу нашел проулок, с Каменноостровского выводящий к Институту экспериментальной медицины. И то сказать, проулок этот — затерянный и глухой, меж высоких парковых заборов.

Марфинька откинулась вглубь лимузина.

— Бог мой! Какая дикая глушь. Здесь не грабят?

— Только не сегодня, княгиня. Вы видите, охрана...

В конце тупика, шеренгой выстроились, против ворот с десяток извозчичьих саней. Чей-то автомобиль, торкаясь колесами заднего хода о свежесгребенные снежные кучи, заворачивал в узорчатые, скосившиеся на петлях ворота. Наш шофер дал гудок, и дворник, качая огромным воротником вз’ерошенной бараньей шубы, снова навалился руками и животом на отклонившуюся, сузившую проход, створу.

У под’езда нового здания, от которого только что от’ехала обогнавшая нас машина, — кто-то в цилиндре и легком не по сезону пальто расплачивался с извозчиком. Когда мы поравнялись с ним, Марфинька, вздрогнув, схватила меня за руку.

— Ваш двойник! Смотрите. Имени нет.

Он был похож. В самом деле. Совсем. Мои темносерые глаза и овал лица, и разрез губ, чуть прикрытых усами, и посадка головы, и наклон плеч... Только подбородок — открытый у меня — был прикрыт белокурой, остро и свежеподстриженной бородкой. Но подбородок раздвоен, наверное.

Он приподнял, вежливым и изящным поклоном — цилиндр. Марфинька ответила на поклон, спросив меня быстрым шопотом:

— Кто это?

— Я вижу его в первый раз.

— Пресвятая Мария! Он сошел с вашего зеркала.

В вестибюле, у вешалки, он нагнал нас. Фрак чуть-чуть угловато сидел на широких крутых плечах, но пробор был тщательно зачесан, белый галстук безукоризненно свеж. Он поклонился снова. Княгиня растерянно протянула руку.

— Princesse!

По лестнице, широкими, белыми, лощеными ступенями уходившей вверх, простучали кандальным твердым стуком шпоры. Лауниц с ад’ютантом, в орденах на шитом свитском мундире, торопливо шел, покачивая коротко постриженной седоватой головой.

Полицейские и агенты в штатском, кучкой толпившиеся у стены, подтянулись.

— Princesse!

Он, в свою очередь, наклонился к руке.

— Глядя на вас невольно благодаришь творца за то, что нам дана жизнь... Ах, с какой радостью я поменялся бы местом с этой молодежью!

Он вздохнул и перевел взгляд на стоявшего рядом со мной двойника.

— Брат? До сих пор я считал вас единственным в роде.

Не слушая моего ответа, он рассеянно кивнул и снова обернулся к княгине.

— Разрешите просить, — он сделал широкий жест по направлению к лестнице. — Я ведь сейчас вроде хозяина. Синягин, жертвователь, — встречает вверху, я — внизу, по долгу службы.

— Скучная служба, будем откровенны, Владимир Федорович.

— Воля монарха, — приподнял пожатием плеч густые, трясущиеся мишурой серебряных свесов эполеты Лауниц. — Я с радостью сменил бы этот пост. Но — я именно здесь нужен государю, — я остаюсь.

— Их высочества уже в церкви?

— Еще не прибыли. Но ад’ютант его высочества уже сообщил о выезде. Принц здесь неподалеку. — Лауниц улыбнулся.

— На Крестовском, у своей цыганки...

— Вы ужасны, княгиня... За завтраком вы разрешите мне занять место...

— Напротив меня, — засмеялась Марфинька. — Совсем напротив.

Она оперлась на мою руку, подхватив другою рукою трен, и быстро пошла вверх. «Двойник» шел следом, отстав на ступеньку.

В церкви — светлой и простенькой зале, застланной коврами, — было человек полтораста. Служба еще не начиналась. В зале стояли говор и тихий смех. Правда, в одной только правой его половине, где бесстройно и весело, переходя с места на место, стояли приглашенные принца. На левой^[1] стороне, отведенной «финансовой аристократии» — приглашенным Синягина, — благоговейно и строго, «гнездами» стояли плотные, купеческой складки мужчины с бородами, расчесанными поверх пластронов фраков или отворотов об’емистых длинных сюртуков, и женщины с распяленными локтями, с испугом в напряженных глазах — в бархате, шелку и бриллиантах.

Между двумя половинками — узенькая красная до рожка от алтаря к двери: она казалась стеной.

Мы повернули вправо. Незнакомый молодой человек остановился у двери в левой половине. Марфинька обернулась:

— Синягинец! Я должна извиниться перед вами: я сказала «двойник». Вы должны меня простить. Вы видели, какие у него руки. Когда я пригляделась, я чуть не вскрикнула. Тихий ужас. Огромные красные пальцы... Лапа! Фи! Это плебей.

— Но лицо?

— Ах, лицо ничего не значит. О человеке можно судить только по рукам и ногам. Смотрите: в довершение всего, он еще в шнурованных ботинках. При фраке! Имени нет.