На крови

— В Ярославль.

— А там монастырь есть?

— Зачем монастырь? Мы так просто напишем.

Булкин покачал головой.

— Негоже! Для сбора надо сверх документу еще и книжку, а книжки у меня и нет.

— Великое дело! Ежели что — скажу: потерял.

— Негоже, я тебе говорю! По сбору монахов посылают, не послушников. А ты какой монах, где у тебя волосье-то? За послушника сойдешь еще, а чтобы монах — нет. Тебя и писать надо на послух. Значит, в монастырь какой.

— Ну, тогда пиши в Киево-печерскую лавру. Я кроме ее да Троицкой лавры и монастырей-то не знаю.

— Вот ты, брат! — укоризненно причмокнул Савва. — Ученый небось, а чего необходимого — не знаешь. А ну-сь, давай писать: ночевать-то у меня все же неподходяще будет. Я тебя к Аниськиной сестре. У нее надежно: ежели чего — скажет «гость». По монашеству-то тебе определенно: тайный женский пол нужен. Наливай-ка баночки. А я чем писать приволоку. Анись, Марфиньку сегодня видала? Нет? Тут мне к ней монашка одного спасаться желательно направить.

— Монаха? Пропади ты!

— Го-го-го! — залился Савва. — Ты к нам в камору погоди заходить.

Он шумно захлопнул за собой дверь и поставил на стол, отодвинув бутылку, пузырек с чернилами.

— Пишем. Как тебя по прозвищу?

— Пиши: Михаил Черниговец.

— Правильно. Так оно выходит — и постное и ско ромное. И-эх! «Обители святых Германа и... послушник Михаил Черниговец... по благословению отца настоятеля»... Ты его, к слову, видал — представительный старец, из кавалергардских солдат, говорят, с самого правого флангу — во здоров! «...в Киево-печерскую...»

Он старательно выводил, посапывая, писарским, колючим почерком буквы между печатными строками текста.

— А в возглавии документа смотри-кось: храм! — щелкнул он пальцем по бумаге. — Не документ — спасение душевное, иже во святых отец... Особенно, ежели при некоторой монете. Монетой снабжу, не сомневайся... Мы, брат ты мой, добро помним. Скидавай шубу-то.

Увидев фрак, он присвистнул.

— Э-эх, брат Михаил! Была, можно сказать, жизнь! Ежели как на духу, не жалко?

— Нет, Савва, не жалко.

— Круговорот, — покачал он головой. — Мы к твоей жизни ладимся, ты — к нашей. — Он повертел рукой. — Не понять. Мудрено.

И добавил, уже другим, деловым голосом:

— Сколько же за такую одежу, к примеру, плачено?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я переоделся в белье Саввы. Не по росту, но на первый раз хватит. Зато подрясник пришелся, как по мерке. Савва оглаживал руками талию, любуясь.

— Пояс-то ты подтяни, чтобы одно слово, по форме. Пуговицы на вороте приметил: с шиком шито: не пуговица — прямо сказать, аметист. Теперь только кудрецо запустить — и купчихе от тебя мор! Отче Михаиле, моли бога о нас... Вот насчет шубы не столь ладно. Есть у меня тулупчик, да неказист. Заскучаешь после своей-то.

— Чем тертей, тем надежней. Тащи.

— Дух от него, видишь ты. Анись!

Анисья ахнула с порога.

— Господа Иисусе!

— Истинно! — мигнул Савва. — Подходи под благословение. Инок Варсонофий, испивши кофий, в обитель возвращается: на предмет схимы. Одевайся, отведешь к Марфиньке. И чтобы там — тихо. Понято?

Анисья покачала головой и вышла.

— Теперь насчет деньги. За одежу твою я выручу, так надо думать, сот...

— Брось, Савва. У меня деньги есть.

Он метнул на меня быстрый взгляд.

— Вдосталь ли? Едешь на день, хлеба бери на неделю.

— На год хватит. Спасибо. Не возьму.

— Верно говоришь?

— Верно.

— Верно, так верно. Ты человек крепкий. А только как же это окажет: я же в прибытке.

— Тут разве на деньги счет!

Савва хлопнул меня по плечу широкой ладонью.

— Правильный ты парень, товарищ Михаил. И наделали бы мы с тобой делов! ежели бы...

— Ежели б что?

— Ежели бы не окурицылся народ. Ныне как! на работу идешь, посмотришь на него, на маузер-то и думаешь: да неужто ж... было?

— Было, есть и будет, Савва.

Он качнул головой.

— Заест нас с тобой вша, вот что будет: помянь мое слово. Эдакое было, а на поверку — памяти о нем не соберешь. Шли-то все будто в гору, а как дошли — глянько: в яме навозной, а гора-то во где. Чудно.

— Не та, брат Савва, гора. Другая. Та, наша, — за плечами осталась.

Анисья, в лисьей шубе и платке, открыла дверь.

— Идем, что ли. Хозяева ругаются там, у Марфиньки-то, ежели чрезвычайно поздно.

— Посошок на дорожку, — торопливо сказал Савва, наливая рюмки. — Чтобы счастливо, без оступки. Из монастыря-то отпиши, хотя бы на трехкопеечной. Вот бог привел...

Тулуп едко пах овчиной. Меховая облезлая шапка наползала на брови.

— Не узнать воителя! Воистину богомолец.

Он дохнул в лицо винным запахом, протягивая мокрые, скользкие губы.

— Ну, прощевай. Нет, постой-ка! Что-то я у тебя как будто часов не видел?

— Часов у меня с собой действительно нет.

— Неспособно без часов, окончательно неспособно. Выдь на кухню на минут, Анись.

— От греха, — кивнул он ей вдогонку. — Надежный человек, а все-таки, по Писанию — корысти не возбуждай.

Он отпер, на коленях, тяжелый сундук, сгреб в сторону тряпье, лежавшее поверху, и вытащил пригоршню часов. Высыпал осторожно на стол и стал выбирать, распутывая в клуб смотавшиеся цепочки.

— На память! — медленно проговорил он, щурясь. — Дело, призваться, было мокрое. Будешь помнить.

Он отцепил большие серебряные часы с каким-то голубым щитом на крышке и с толстой серебряной цепью и, отогнув полу тулупа, просунул крючок цепки в петлицу.

— В брюках карманчик нащупал? Ну, носи, меня помни. Анись!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мороз. Месяц. Снег — белый, лучистый, светлый.

———

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«На крови» — второй большой роман С. Мстиславского. Он связан с первым, вышедшим в 1925 году (2-м изданием в 1927) под заглавием «Крыша мира». Оба романа написаны от первого лица, лица автора — главного героя; оба они рассказывают о действительно имевших место в его жизни событиях: «Крыша мира» — о путешествии на Памир в 1898 году, «На крови» — о революции 1905 г., в которой он принимал участие. Второй роман перекликается с первым и отдельными эпизодами — образ «опоясанного сталью», «сказка о мокрицах» и др.