На осколках разбитых надежд

— Мальчика наказали товарищи, — рассказала Биргит Айке, явно недовольная поведением сына. — По делу наказали. Как он только держится в Гитлерюгенд? Совсем не солдат, как его брат, упокой Господь его душу. Слабый и нежный. Недаром ему достается от товарищей…

У Руди ночью поднялся жар, и Штефан настоял на том, чтобы вызвать доктора для сына. Тот сказал, что у мальчика ничего серьезного. «Нервное», пожал плечами доктор, и для Биргит это стало лишним доказательством, что младший сын совсем не похож на своих ровесников, и это вызывало в ней только раздражение. Лена же всерьез встревожилась болезнью Руди. Бедный ее маленький рыцарь! Ей бы хотелось отдать многое, лишь бы пережитое не оставило никаких серьезных последствий для мальчика.

Лена сразу же поняла, о каком Шнеемане они говорят. У шупо, оказывается, было очень говорящее прозвище. Она не могла не переглянуться при этих словах с Войтеком, который допивал эрзац-кофе, прежде чем приняться за работу — вывозить вместе со Штефаном упавшие зимой парковые деревья и позднее пилить их на дрова.

— Шнееман — известный пьяница и пройдоха, каким был его отец, пока не утоп как-то по зиме в ручье, помнишь, Айке? Так что вернется и этот, когда просохнет. Позор нации, вот он кто!

— Кто — позор нации? — спросила шагнувшая в этот момент в кухню с подносом в руках Урсула. Лена не видела ее с момента, как они расстались в городе.

— Шнееман. Запил и запропал куда-то снова, — пояснила Биргит. Казалось, ни она, ни Айке не замечали, как напряглись при первом же упоминании шупо восточные работники, сидящие за столом. Как не обратили внимания на тот взгляд, который бросила Урсула на Лену. Зато его увидела Лена, обернувшаяся на молодую немку. И поразилась тому, что увидела в ее глазах.

Она знала о том, что шупо должен быть встретиться в Леной в лесу. И Лена тут же вспомнила, как странно вела себя вчера Урсула, как нервничала и как взяла с нее обещание молчать о том, что они разделились — впервые за недели, которые они ходили в город.

Лена со страхом ждала, что Урсула что-то скажет. Но та только отвела взгляд и продолжила свой путь к мойке, чтобы выгрузить в нее грязную после хозяйского завтрака посуду. Она ничего не сказала и позднее, когда девушки вдвоем убирались в комнатах второго этажа, протирая пыль с мебели и сметая сор с паркета. Лена все хотела спросить ее, знала ли Урсула о Шнеемане, на что тот решился, но молчала. Она боялась нечаянно выдать себя, мучаясь сомнениями — вдруг Урсула ничего не знает, и ее подозрения беспочвенны. И все, что оставалось Лене, это поглядывать за немкой украдкой, пытаясь разгадать, о чем она думает. В конце концов нервы Лены не выдержали. Ее начало мутить от волнения, и ей пришлось убежать в уборную, где ее вырвало.

Потом Лене так и не довелось вернуться к Урсуле, чтобы узнать, права ли она. Ее позвал к себе Иоганн, чтобы они вдвоем выгуляли собак. Он молчал почти все время прогулки, только поглядывал на Лену искоса и кусал губы всякий раз, когда натыкался взглядом на кровоподтеки и ссадины. Они не говорили о происшедшем, и Лена была благодарна ему за это. Ей хотелось забыть вчерашний день как страшный сон и никогда не вспоминать его. Вычеркнуть из своей жизни, вырвать как страницу из блокнота.

Но как это сделать, когда над ее головой так висит такая неопределенность? Когда каждая минута может стать последней? Когда так и ждешь прихода полиции или эсэсовцев с обвинениями в убийстве полицейского? Как пережить все это?.. Может, стоит рассказать обо всем Иоганну? Но как отреагирует немец на убийство своего соотечественника? Вдруг первый же сдаст полиции? И сопоставит ли Иоганн исчезновение шупо и случившееся с Леной? Ей оставалось только надеяться, что пожилой немец, не особо интересующийся сплетнями о жителях города, так и не узнает о том, что случилось.

Когда они уже возвращались к дому, Иоганн вдруг положил ладонь на руку Лены, чем вынудил ее остановить коляску. Она поспешно обошла инвалидное кресло и встала перед ним, готовая слушать его распоряжение. И обомлела, когда заметила слезы, блестевшие в его глазах.

— Пожалуйста, выслушай меня и постарайся понять правильно, Воробушек, — попросил Иоганн. Несмотря на обуревавшие его чувства, голос звучал твердо и ровно. — Я хочу дать тебе денег на пошив нового платья, Лена. Я так понимаю, старое ты не захочешь надевать больше. Это не благотворительность, и ни в коей мере не… возмещение. Просто хочу, чтобы в твоей жизни появилось побольше маленьких радостей. И еще — Аннегрит не будет дожидаться Пасхи, уедет в Австрию через пару дней, еще до дня Фюрера. И я бы хотел, чтобы у тебя было больше выходных дней. Тебе нужно отдохнуть сейчас, Воробушек. Я договорюсь с Биргит. Нет, не возражай! Я знаю, о чем ты сейчас подумала. Что это означает больше работы для Катерины и Урсулы, верно? Я что-нибудь придумаю. Но хочу заметить, что твое доброе сердце не принесет тебе ничего хорошего. Ты должна быть хотя бы на каплю эгоистичнее, Воробушек. Жизнь жестока, и в первую очередь доставляет беды именно добрым людям.

Он помолчал некоторое время, а потом поморщился и, приложив руку к груди в области сердца, чуть сжал ладонь, словно пытаясь поймать боль.

— Поехали домой, — попросил Иоганн встревоженную Лену. — Второй день сердце ноет. Не могу никак принять того, как изменилась моя страна, и что я стал совершенно бессилен защитить юную девочку от насилия… Я так боюсь сделать тебе хуже, Лена, — с этими словами он снова коснулся ее ладони на ручке коляски, когда они тронулись в путь. — Я думаю, что эти люди способны перевернуть все так, как захочется им. И это страшно — когда нет наказания творимому злу.

А Лена толкала его коляску и думала о том, что бы Иоганн сказал, когда узнал обо всех бесчинствах, что творили его соотечественники на захваченных землях ее родной страны. Он начинал медленно прозревать, как она замечала, но по-прежнему не знал всей полноты правды. И она в который раз удивилась тому, насколько разные люди появились на свет в этой стране. Наверное, именно поэтому удержала Войтека на краю пропасти, когда он перехватил ее в кухне тем же вечером, придержав за локоть.

— Урсула знает, — произнес он то ли спрашивая, то ли утверждая, и Лена не успела ответить на это, как он продолжил. — Ей нельзя доверять. Урсула молчать не станет, ты же знаешь…

— Я не уверена…

— С ней надо разобраться, — произнес решительно Войтек, и Лена похолодела, расслышав жесткие нотки в его голосе. Он смотрел ей прямо в глаза, и она без труда прочитала в его взгляде приговор для немки. Она могла бы сейчас согласиться. Или просто промолчать, притворившись, что этого разговора не было. Но Лена вспомнила маленького Альфреда, которого приносила как-то в Розенбург Урсула, вспомнила о том, что в большой семье зарабатывает только немка. И ее потрясенно-виноватый взгляд этим утром. Может, Иоганн прав, и доброе сердце Лены погубит ее. Но становиться причиной смерти молодой немки Лена не хотела. Ей было достаточно крови на руках.

— Мы не нацисты, — прошептала она в ответ поляку после короткого раздумья. — Ты не можешь убить ее только потому, что подозреваешь в чем-то. Быть может, она не виновата…

— А если виновата, то сдаст тебя! — прошипел тихо в ответ поляк. — Без всяких сожалений и раздумий! Они же повесят тебя, Лена!

— Значит, повесят, — бросила она дрожащим голосом и отвернулась от него, сделав вид, что поправляет косынку, которая не так надежно держалась на небольшом узле волос, как прежде на толстом из широкой и длинной косы. Но Войтек не отпустил ее так просто — схватил за локоть, больно сжав пальцами руку, и напугал этим движением до полусмерти. Потому что слишком жив был в памяти почти такой же жесткий захват.

— Я не допущу этого, — сказал Войтек твердо, глядя ей в глаза пристально. — Хочешь так рисковать? Хорошо. Пусть немка живет. Но я не допущу твоей смерти, я клянусь. И убью любого, кто навредит тебе. И спрашивать не буду впредь!

В нем чувствовалась звериная жестокость, которой не было прежде. И Лена вдруг испугалась его — этой силы, с которой он удерживал ее руку, этой ненависти, пылающей в его глазах. Никогда прежде она не чувствовала опасности в Войтеке, и вот теперь после нападения вдруг разглядела в нем черты, которые вызывали желание держаться подальше от поляка.