На осколках разбитых надежд

А Лене действительно нравилось. Она закрыла глаза, чтобы прочувствовать эти величественные звуки и поняла, что эта музыка как никакая другая не подходит под эти стены храма-исполина, поражающего своими размерами. В сравнении с этой громадиной те церкви, что она видела в Москве или Минске, казались хрупкими и грациозными. Храмы здесь выглядели великанами, внушающими трепет своей мощью. И эта музыка как ничто другое подходила к ним.

Они были такими же разными, как она сама и Рихард.

— Бах, — прошептал Рихард, когда воцарилась тишина спустя несколько минут. — «Мы веруем в Бога»…

Только он произнес это, как зазвучала другая мелодия. Игривая, нежная, с мягкими плавными нотками, она удивила Лену. Ей казалось, что органу присущи только строгие величавые звуки, заставляющие душу трепетать под сводами храма. Но эта мелодия была совсем иной. Лене так и виделись пальцы, легко порхающие по клавишам, как крылья бабочки. И ей вдруг представилось, что она вполне могла танцевать под эту мелодию, настолько воздушной она была в сравнении с первой. И снова в голову Лены отчего-то пришли образы ее и Рихарда — сильный и высокий мужчина и хрупкая нежная женщина. Словно этой мелодией отец Леонард показывал их ей в красках.

— А что это за мелодия? — спросила Лена, пользуясь очередной короткой паузой. И поразилась, узнав, что это тоже был Бах и тоже очередной церковный хорал «Десять заповедей». Ей казалось, что церковная музыка должна быть такой, как первая мелодия, а не вызывать в душе радость и легкость, как эта. Но Лена не успела толком обдумать эту мысль, как зазвучала третья мелодия, и она закрыла глаза, как ребенок, предвкушая наслаждение. Пожала мельком ладонь Рихарда и улыбнулась, когда получила ответное пожатие. Эта улыбка вскоре исчезла с ее губ, потому что и в этот раз мелодия переменила характер. Теперь она стала невыразимо печальной плавностью и переливами звуков, и на этот раз образы перед глазами Лены стали совсем другими.

Мама. Совсем такая, какой запомнилась из того последнего дня, когда она уходила на рынок предупредить Якова.

Маленькая Люша с бледным лицом, на котором навсегда застыло удивленно-спокойное выражение. Спящий мертвым сном посреди развороченного взрывами поля ребенок.

Лея, исхудавшая, с большими темными запавшими глазами, совсем непохожая на прежнюю себя. И ее маленький ребенок, которого ей так и не довелось увидеть. Когда он появился на свет раньше положенного срока, то совсем не был похож на пухлощекого младенца, которого держала на руках статуя Богоматери в этом немецком храме. Когда у Леи начались схватки, мама все еще была в шоке. Как казалось тогда Лене — временно. Она лежала в телеге возле тела Люши, словно пытаясь отогреть ее своим теплом или разбудить словами, и не реагировала ни на что другое. Даже на крики и стоны рожающей рядом раньше срока соседки. Лене тогда пришлось одной помогать Лее в тот ужасный момент. Принимать ее не готового к миру ребенка, а потом хоронить его на обочине дороги. Она не вспоминала об этом долгие месяцы, и почему-то именно сейчас музыка воскресила те страшные минуты, полные невыносимого горя и ужаса от того, что случилось.

Война уничтожила это маленькое чудо, так и не успевшее сделать свой первый вдох. Как уничтожила все остальное в жизни Лены. Раздавила, смяла, разбила на осколки…

Словно в калейдоскопе замелькали картинки жизни в оккупации. Затем она снова вернулась в темноту и духоту товарного вагона, который увозил ее сюда, в Германию. А после насилие девочки-подростка в сарае немецкого хутора, виселицы на помосте перед ратушей, пальцы шупо внутри ее тела, вкус крови на своих губах…

Сдавило легкие так, что Лена испугалась на какое-то мгновение, что упадет в обморок сейчас. Открыла глаза, чтобы не видеть больше свое прошлое, и вздрогнула, когда музыка вдруг достигла самого пика, заставляя орган звучать громче прежнего. Встревоженный Рихард склонился к ней, и она отшатнулась испуганно, заметив прежде немецкую форму. Быстро подняла руку и удержала его на расстоянии, положив с силой ладонь на его грудь. Прямо там, где блеснули в свете свечей значки. В том числе и серебряный за ранение, который так встревожил Иоганна, врученный Рихарду за третье по счету ранение.

Прямо под формой, в месте чуть повыше кончиков ее пальцев, прятался неровный шрам. Она заметила эту отметину сегодня, когда лежала на груди Рихарда, слушая, как выравнивается ритм его сердца после пика испытанного наслаждения. Страшный для нее знак, что еще несколько недель назад пуля разорвала его кожу и мышцы. Попади этот маленький кусочек смертоносной стали ниже, он пробил бы Рихарду легкое.

Она не может потерять и его. Никак не может. Он стал не просто близким ей человеком. Он стал частью ее, без которой не будет жизни. Она не могла объяснить это словами, но вдруг твердо поняла. Именно в эти минуты, когда в ней все еще были так живы воспоминания о том, что она уже потеряла…

— Говорят, звуки органа затрагивают самые тайные уголки нашей души, — проговорил Рихард, стирая кончиком большого пальца слезы с щек Лены. — Поэтому некоторые люди плачут, когда слышат их.

Он вдруг нахмурился, когда коснулся ее плеча и обнаружил, что ее трясет мелкой дрожью.

— Ты замерзла, Ленхен? Я говорил, что вечер может быть обманчив. Принести тебе жакет? Я сейчас приду, побудешь пару минут одна?

Лене не хотелось отпускать его. Она до последнего держалась за его пальцы. Словно боялась остаться одна. И он угадал каким-то образом ее ощущения в те минуты — коснулся быстрым поцелуем лба прямо у линии волос, когда уже стоял в проходе, и прошептал: «Я быстро…» И Лена не могла не оглянуться, чтобы посмотреть, как он скрывается за створкой огромной деревянной двери под утихающие звуки органа.

— Вот, возьмите, фройлян, — перед ее лицом вдруг появился белый квадрат платка. Она подняла взгляд и заметила, что рядом с ней стоит в проходе священник. Лена была так погружена в свои переживания, вызванные последней мелодией, что даже не заметила, как он перестал играть и подошел к ней.

— Эта ария Баха всегда вызывает воспоминания о том, что нам дорого, но бренно, — проговорил отец Леонард, возвышаясь над ней. Она с трудом сосредоточилась на его словах, понимая, что перевод некоторых слов незнаком ей. — Вы знаете, как она называется? «Приди, сладкая смерть…» Одна из моих любимых. Заставляет задуматься о главном и самом дорогом.

— Вы прекрасно играли, — проговорила Лена, понимая, что пауза между ними затянулась. Священник улыбнулся ей вежливо в ответ.

— Благодарю, мне очень льстит, что фройлян понравилось мое исполнение. Когда слышишь звучание органа впервые, в него либо влюбляешься, либо… Но мне лично кажется, что в музыке Баха есть некая связь между мирским и духовным. И именно поэтому равнодушных все же меньше, чем тех, кто так тонко чувствует, как вы, фройлян.

Он немного помолчал, наблюдая, как Лена вытирает слезы с лица.

— Нет-нет, оставьте себе, — отказался старик принять обратно платок, когда Лена попыталась вернуть ему обратно тот. А потом с размаху, не давая опомниться, жестко и сухо. — Вы не верите в Бога, но вы не социал-нацистка. Иначе не рассуждали бы так о происходящем в стране. Вы никогда не слышали звучание органа и никогда прежде не были в христианском храме. Я видел, как вы разглядывали эти стены и наблюдали за господином гауптманом. Вы еврейка?

Глава 29