На осколках разбитых надежд

Эсэсовец был чуть ниже, чем Рихард, и ему пришлось смотреть на него сверху вниз, когда тот встал перед ним, уставившись внимательно на его лицо. Но несмотря на разницу в росте, они были на равных в этой схватке взглядов.

— Я с радостью вернусь на фронт, чтобы отдать жизнь за Германию и ее народ, — уверенно и твердо произнес Рихард. И он ничуть не кривил душой в этот момент. Потому что понимал — если Германия проиграет в этой проклятой войне, возмездие обрушится на обычных немцев за все то, что творится сейчас в рейхе. Особенно со стороны Советов. Поэтому необходимо сделать все, чтобы Германия не проиграла, а если и потерпела поражение, то заключила бы мир на своих условиях, не пуская никого в свои границы.

Он с готовностью отдаст за это жизнь. За будущее народа Германии, но без фюрера. Ужасающая мысль, никогда прежде не приходившая ему в голову.

Русская, которую Рихард забрал из лагеря, оказалась беременной. Об этом он узнал, когда уже садился в автомобиль, но был остановлен разгневанным пастором.

— Вы привели в Божий дом развратную девку, господин майор! — взволнованно заявил священник и, поймав недоуменный взгляд Рихарда, пояснил. — Девица, которую вы привезли — беременна. Что мне прикажете делать с ней?

— То же, что и Христос с Марией Магдаленой, — отрезал холодно Рихард, когда сумел оправиться от этой новости, почему-то взволновавшей его. — Христос принял грешницу, я думаю, вам надлежит сделать то же. И не вам судить о честном имени этой несчастной. Хотите, я расскажу, что творят солдаты на побежденных землях? Я не думаю, что вам понравится этот рассказ.

— «Бэрхен» спасает только немцев, господин майор, — сказал пастор, сжимая упрямо губы. — Эти женщины не говорят на нашем языке. Что нам делать с ними? Их все равно рано или поздно отправят обратно. Все это не стоит усилий или внимания. Еще и эта русская девка с приплодом…

Позднее, когда он уже ехал по автостраде, направляясь в Тюрингию, Рихарду было стыдно за то, что он вышел из себя в те минуты. Пастор был человеком в годах, ровесник дяди Ханке. Но Рихард тогда не выдержал. Долго копившиеся в нем за эти дни эмоции взяли вверх. Он схватил пастора за ткань его пиджака на груди и притянул к себе в немой угрозе. Некоторое время молча смотрел в глаза пастора, стиснув зубы, и тот сдался — опустил взгляд, тихо проговорив «Я все понял, господин майор».

— Вам придется недолго давать убежище этим славянкам. На днях за ними придет кто-то из «Бэрхен». Им сделают рабочие карточки остработниц. Если вы знаете хорошие семьи, которые смогут взять их к себе, я не останусь в долгу ни перед вами, ни перед этими людьми, — сказал напоследок Рихард. А потом посмотрел пристально на пастора и добавил уже резче: — Но если человек от «Бэрхен» не найдет этих женщин здесь, когда придет к вам…

— За кого вы меня принимаете?! — яростным шепотом возмутился пастор. — Я бы никогда не сделал этого!

Но Рихард не мог уехать от этого человека, не убедившись в том, что тот понимает, на что обречет этих женщин, если им придется вернуться обратно. И рассказал ему все, что видел за эти три дня — настоящий ад на земле. Если пастор захочет, то расскажет своим прихожанам всю правду, которая скрывается от немцев за высокими заборами с караульными вышками.

— Это не может быть правдой, — проговорил пастор в конце рассказа Рихарда. Его заметно трясло, но не только осенняя прохлада была тому виной. — Газеты пишут совсем другое…

— А вы хотели бы, чтобы они написали вам правду? Напечатали фотографии этих несчастных или виселиц с трупами подростков? Я уверен, что даже сейчас я не знаю даже части того, что творится там. А эти русские не расскажут из-за незнания языка, — и впервые за все время Рихард вдруг пожалел, что рядом с ним стоит пастор, а не отец Леонард. Потому что вдруг почувствовал, что начинает терять еще одну нить, которая удерживает его на земле — его вера в Бога.

В Розенбурге долгожданного покоя и исцеления, которого жаждала его истерзанная душа, Рихард не нашел. Замок для него теперь походил на склеп, полный призраков — дяди Ханке и Лены. Рихард постоянно прислушивался к звукам в доме, ходил по пустым комнатам, разглядывал фотографии, понимая, что делает себе только хуже. Он думал отвлечь себя музыкой, но едва тронул клавиши, как вспомнил о том, что играл ради Ленхен, надеясь развлечь ее, и захлопнул крышку. Он ложился в постель каждый вечер, закрывал глаза и вспоминал, как она лежала рядом с ним, и буквально ощущал прикосновение ее пальцев к своему обнаженному плечу, как когда-то она «шагала» ими игриво.

Его маленькая русская… Его Ленхен…

Рихард так и не смог распаковать портрет Мадонны. Едва он сорвал часть бумаги, как увидел младенца, тянущегося к матери, и его внутренности снова скрутила ледяная рука боли. Он никогда прежде не задумывался о ребенке, но глядя на портрет сейчас, вдруг впервые понял, насколько велика его потеря.

У этого ребенка могли быть ее глаза и ее улыбка, а может, он был бы похож на него, Рихарда. Их маленькое продолжение, чья жизнь оборвалась, так и не начавшись, под скальпелем хирурга. Было ли Ленхен больно тогда? Сильно ли она мучилась перед смертью? О чем она думала в последние часы? Ненавидела ли она его за то, что он не спас ее, как обещал?

Ответ пришел неожиданно. Словно прошлое на мгновение шагнуло в настоящее вместе с почтой, которую в Розенбург привез пожилой почтальон на велосипеде. Рихард возвращался с прогулки с вахтельхундами, когда его окликнули на аллее парка.

— Какое счастье, что я встретил вас, господин барон, — проговорил почтальон. — Дороги совсем развезло от дождя, а мне еще нужно успеть в Дизендорф, на дальние хутора и вернуться обратно. Хорошо, что не нужно ехать еще и до замка! У меня для вас письма и телеграмма. Ну, по крайней мере, одно из писем точно. Мы нашли его, когда наконец-то разобрали завалы. Вы ведь слышали, что наш городишко-то разбомбили летом? Письмо чуток обгорело, но ваше имя читается… это же ваше, верно? Тогда много писем пропало. Начальника почты едва не арестовало гестапо…

У Рихарда чуть сердце не остановилось, когда он взял в руки опаленный огнем конверт, на котором почерком Лены было выведено его имя и номер его почты. Он не заметил, как уехал почтальон, попрощавшись с ним, и что собаки, прежде радостно бегающие вокруг него, уселись у ног, словно почувствовав его настроение. Рихарда больше не интересовало ничего, кроме письма, которое, к его счастью, огонь и вода уничтожили частями.

… минуты, проведенные с тобой — самые счастливые для меня… хочу разделить будущее с тобой… быть только твоей неважно в какой стране, потому что ты будешь моим миром… Я не верю, что ты оставил меня, потому что верю в тебя, мой любимый… Ты — единственное, что дает мне силы… Я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя…. Если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись» … отказалась. Потому что только ты и твоя любовь… Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…

Рихард думал, что станет легче, когда он получит ответы на вопросы, которые мучили его с тех пор, как он вспомнил Ленхен. Он ошибался. Ему приходилось останавливаться, чтобы хотя бы немного выровнять дыхание из-за тугой хватки в ребрах, но к концу письма боль и злость из-за собственного бессилия захватили его полностью. Скрутили с такой силой, что не смог выдержать, и ударил кулаком о ствол липы, испугав собак. А потом еще и еще, разбивая руку в кровь. Не чувствуя физической боли…

В телеграмме оказался вызов на фронт. Его направляли в дивизию, в составе которой он когда-то участвовал в битве за Англию и защищал рубежи новых границ рейха от налетов томми. Выехать надлежало сразу же по получении телеграммы без документов о выписке и заключения комиссии, которые будут высланы в медчасть полка позднее. Рихард так стремился на фронт и с удивлением отметил, что остался полностью равнодушным к этому долгожданному известию. Ничего не шевельнулось. Внутри впервые было пусто. Словно огонь боли, который только недавно бушевал в нем, сжег все дотла, оставив вместо себя голое пепелище.

Письмо от матери Рихард оставил в Розенбурге невскрытым, а вот послание от Адели бросил в саквояж, планируя прочитать в свободное время. Его дивизия теперь базировалась на севере Германии на военном аэродроме поэтому он без раздумий забрал с собой вахтельхундов, не желая оставлять их заботам Петера. И по пути забрал из храма урну с прахом дяди Ханке, намереваясь выполнить последний из своих невыплаченных долгов.

О, как же Рихарду не хватало всего этого — рева моторов, запаха масла и машин, товарищей и пронзительной высоты неба, в котором кружились белоснежные чайки! В нем впервые что-то дрогнуло внутри, когда он оказался на аэродроме и увидел силуэты машин и ангары. Его механик Ирвин и денщик Франц тоже были здесь, в Германии, ожидая его возвращения в эскадру. А вот число знакомых лиц заметно поубавилось, оставшись в эскадре только фотокарточками на пробковой доске, которую летчики завели еще в 1940 году после первых потерь. Под каждой фотокарточкой висела надпись с именем, званием и датой смерти. Сейчас эта доска, висевшая в комнате столовой, ужаснула Рихарда. Столько потерь за годы затянувшейся войны, особенно с тех пор, как томми и янки участили свои визиты в воздушное пространство Германии! И сколько их еще будет впереди…