На осколках разбитых надежд
Шрифт:
А потом он вспомнил, что это распоряжение могло потерять силу после известия о смерти эсэсовца, и едва не выдал свое отчаяние. Она была такой хрупкой, его маленькая русская. Как она выдержит все это?..
— Мне это безразлично, — ответил Рихард как можно ровнее. — Она все равно больше не попадет в мою постель, когда я разыщу ее.
Он почувствовал на себе пристальный взгляд эсэсовца и смело встретил его, надеясь, что тот не сумеет копнуть слишком глубоко.
— Уважьте мое любопытство, господин майор, — произнес после короткой паузы его спутник, снова возвращая взгляд на дорогу. — Зачем тогда вы ищете русскую?
— Выбирайте сами: чувство вины, ведь она оказалась в моей постели, а потом в лагере не своей воле, ответственность за ее судьбу и чертова сентиментальность.
Ни
— Я всегда знал, что благородная кровь хороша только в армии, — сказал спутник Рихарда. — Вы вряд ли смогли бы разгребать своими белыми ручками всю ту грязь, которую приходится уничтожать нам ради рейха, — вдруг он поднял вверх два пальца, не глядя Рихарда. — Вторая попытка найти русскую обойдется именно в эту сумму. Третья в три, если вы снова подадитесь приступу жалости и своей чертовой сентиментальности. Она же станет последней. Не удивляйтесь, всему есть своя цена, господин майор. И всем приходится платить…
Последняя фраза крутилась и крутилась в голове Рихарда, когда он, вернувшись домой, сидел в темноте своей спальни. Собаки, словно почувствовав мрачное настроение хозяина, тихо лежали у его ног и даже не пытались ластиться.
Чем придется заплатить немцам за тот ад, который творился на земле их руками? Ведь рано или поздно расплата придет. В лице коммунистов, которые уже переломили ход войны в свою сторону. Потому что это раньше Бог был с немцами, а потом он отвернулся от них, ужаснувшись тому злу, что творилось. Если раньше война была справедливой, ставя перед собой цели вернуть Германии былое величие, потерянное после Мировой войны, то с нападением на коммунистов она превратилась в кровавую войну на истребление. Теперь справедливость была совсем не на их стороне…
— Что ты делаешь, Рихард? — обрушилась на него мать, внезапно вторгшись в его темное убежище. — Эта русская в кухне… она же из лагеря! У нее может быть какая угодно зараза! У нее вши, Рихард! Вот куда возил тебя этот человек! Я знаю, что ты делаешь — ты ищешь эту проклятую русскую, которая предала тебя. Я же сказала, ее забрал эсэсовец. Бесполезно искать. Только он знает, где она, но вряд ли будет рад, если ты влезешь в его дела.
— Ротбауэр мертв, мама, — у него адски болела голова, как это обычно теперь бывало после всплеска эмоций, тем более подавленных на корню. Поэтому и старался отвечать как можно короче.
— Ты был у него?! Теперь я знаю, откуда эта картина с Мадонной. Я навела справки — ходили слухи, что этот человек спекулировал предметами искусства, которые вывозил из Остланда. О, я поняла! Ты просил Геринга! Господи, Ритци! — баронесса качнулась, и Рихард едва не сорвался с места, испугавшись, что она сейчас упадет. Но она успела выправиться — гордая, стойкая перед любыми невзгодами. — Ты обезумел! Ты представляешь, чем это тебе грозит?! Ты слишком долго был за границей Германии и даже не имеешь понятия, что тут происходит сейчас!
— О, сегодня я это увидел своими глазами! — ему пришлось повысить голос, отчего в висках застучало еще сильнее. — То, что газеты называют исправительными лагерями — это просто места для уничтожения людей. «Труд сделает свободным»! Этим прикрыто законное убийство сейчас, а в вину становится все что угодно — от несогласия с идеалами политикой рейха до национальности!
— Замолчи! Замолчи сейчас же! То, что делает рейх — делает только во благо Германии! — взвилась в ответ баронесса, перекрикивая его, чтобы заглушить слова сына. А потом она резко понизила голос, зашипела как змея. — Ты ничего не понимаешь! Влезая во все это, ты уничтожишь себя! Неужели ты не думал, зачем тебе показывают все это, хотя могли бы просто найти русскую по имени и фамилии в своих бумагах? Если ты не перестанешь, тебя поместят в такой же лагерь. Или еще хуже — объявят шизофреником и запрут в психлечебнице. Характер твоей травмы и твое «нервное расстройство», которое ты так явно демонстрировал сперва — отличная основа. И ни деньги,
ни связи, ни твой чин и даже Рыцарский крест не смогут предотвратить этого. Остановись, заклинаю тебя! Ради меня! Ради своего будущего!— Ты предлагаешь мне выставить себя трусом и отказаться от шанса спасти ее? Бросить ее на медленную смерть в лагере? — произнес Рихард устало, чувствуя, что совсем лишился сил в этом разговоре.
— Я предлагаю тебе поступить благоразумно, Ритци! Пока твоя жизнь окончательно не разрушилась. Да и кто будет считать тебя трусом в этих обстоятельствах?! Подумай сам!
— Я, мама. До конца своих дней я буду считать себя ничтожным трусом за то, что не воспользовался возможностью спасти ее. И ненавидеть себя за это. Для меня все решено, мама. Завтра я снова еду с этим человеком, чтобы найти ее.
Он произнес это, не повышая голоса или как-то иначе подчеркивая твердость своих намерений. Просто понимал — сделает это, и голова расколется от боли на сотни частей. Но баронесса все же разгадала его решимость и отступила с поля боя, гордо выпрямив спину и поджав недовольно губы, убежденная в своей правоте. И пока в воздухе медленно таял аромат ее духов, на какое-то мгновение в Рихарде вдруг проросло сомнение. Маленькое и тонкое, оно напомнило ему о том, что он действительно сильно рискует сейчас ради той, которой никогда не был нужен. Маленькая хитрая русская просто пользовалась им, и это продолжается даже сейчас, когда он словно взгромоздился на табуретку и набросил себе петлю на шею, и вот-вот выбьют опору.
А потом снова вернулась уверенность, что ему непременно нужно знать, что Ленхен в безопасности. Для того, чтобы самому продолжать жить спокойно и дышать полной грудью. Без тяжести обручей, сдавливающих грудь.
Как и предупреждал эсэсовец, на следующий день выехали очень рано, почти на рассвете. И к удивлению Рихарда, они направились в сторону Веймара, его родной Тюрингии. Осознавать, что в его любимой земле есть место, подобное тому, что он видел под Берлином, было больно. Будто это оскверняло для него родные края, которые он любил всей своей душой. А сколько их всего, этих ужасных мест, где под предлогом работ на благо Германии медленно убивали неугодных рейху людей?
— Для вас, господин майор, их три, — ответил уклончиво на его вопрос спутник. — Не забудьте о нашей договоренности. Кроме того, у вас не осталось времени. Уже на днях будет подписан приказ о вашем возвращении на фронт.
Этот лагерь оказался намного больше, чем первый. Рихарду казалось, что длинные крыши бараков убегают далеко за горизонт его взгляда, и его ужаснуло понимание о количестве заключенных, которые здесь содержатся. Кроме того, здесь были не только женщины, но и мужчины. Изможденные, еле держащиеся на ногах, те же тени, некогда бывшие людьми. И дети… Здесь были даже дети — от десяти лет и выше, как заметил Рихард, когда мимо него провезли заключенные груженную камнем тележку. Впрочем, комендант лагеря Пистер [108] , явно разгадав тени во взгляде Рихарда, заверил, что это вовсе не дети. Просто недоразвитые взрослые, у которых на фоне лагерного питания развился рахит. Но это была ложь, от которой у Рихарда мгновенно вскипела в груди ярость.
108
Герман Пистер (1885–1948), в 1943 г. комендант концлагеря Бухенвальд.
— У меня нет такой заключенной, господа, — заверял тем временем оберфюрер Пистер, листая списки, которые прихватил с собой из комендатуры. Сопровождающий Рихарда только пожал плечами равнодушно, прижимая к ному и рту платок. Рихарду тоже пришлось последовать его примеру — в воздухе носился странный запах горелого, от которого становилось дурно. Видимо, в котельной, труба которой возвышалась над этим проклятым местом, жгли что-то другое, но не уголь или дрова из экономии.
— Ошибки бюрократии возможны где угодно, но только не у меня, — настаивал комендант, но встретив холодный и предупреждающий взгляд эсэсовца, явно начинающего терять терпение, умолк и махнул рукой, отдавая распоряжение прервать работы и привести женщин-заключенных.