На острове Буяне
Шрифт:
– А у тебя скамеечка-то есть? – озаботилась старуха так, что под нею опять заскрипел стул. – У тебя, у Доброй?
– Есть, есть, – откликнулась Бронислава.
– Вот: хорошо. А то вам, добрым-то, без скамеечки подавно нельзя, – успокоилась тётка Матрёна. – Без неё до беды недалёко. А она – помогает… Он сам потом и починит, мужичок твой. Как мой чинил. И тебе же в пояс поклонится, когда состарится: благодарю, скажет, что не избаловался я. Не испаскудился, да… Гляди, а то бы я свою дала, чинёную. На память.
– Зачем?! Есть у нас! – отказывалась от старухиной скамейки Бронислава. – Целая пока что. И для чего хорошие скамейки
Кто-то на кухне давно и задумчиво размешивал чай в стакане, постукивая ложкой по кругу.
– Миня уж больно горько на паперти плакал! – расстроилась тётка Матрёна, и стук оборвался. – Жаловался.
– Батюшки-светы! На что? – встревожилась Бронислава.
– Его около ларька городского кто-то дураком обозвал.
– Да кто? Дядька Летунов, охальник! – объяснила Бронислава старухе. – Все говорят.
– Вот Миня-то на паперти и плакал: «Не дурак я», – уважительно рассказывала тётка Матрёна. – Я уж его уговаривала: «Какой ты дурак? Миня? Да ты что?.. Нет. Ты у нас – умный самый! Ты у нас – боярин!» Ну и мать-то его, Дуся, тоже – тут стоит, поддакивает: «Умный! Боярин он у нас! Боярин. Конечно!»… Боярин-то вчера свечку съел. Не знай уж как теперь верёвочка-то – выйдет? Или нет? Беспокоилась, Дуся… Вот, Миню все за это и жалели. Пирогов ему мно-о-ого надавали. На милость.
– Ну, она медком пахнет, свечечка, – поняла Бронислава. – Он понюхал да и съел с аппетитом… Медку, наверно, хочет, боярин. Надо будет Дусе отнести… А вот захвати-ка им, тётка Матрён. Липовый. Тебе по пути как раз. А у меня ещё банка есть.
– Давай. А то плачет больно, Миня-то. Говорит: его резинку в роте держать заставляли и её попусту жевать, без конца, как скотина серку жуёт. Вот как издевались. Охальники… Разве же можно его так обижать? Он ведь наказанье на себе несёт за весь Буян! Так-то за грехи наши она, глупость, на нас, на всех, помаленьку бы раскинулась: в наказанье, на каждого. А Миня всю её, глупость, на себя одного ведь собрал. Взвалил ношу-то какую – на весь свой век взвалил! И несёт он её один, бедняжечка, нашу глупость, всю: целиком. И его же – обижают…
– Да, – вздохнула Бронислава. – И несёт, и везёт. Вон как рулит. Нагонит всё, да как бибикнет за спиной! Чтоб мы про глупость свою вспомнили, от которой избавилися… Прямо душа в пятки уйдёт. А он, бедненький, обгонит – и дальше тарахтит, свой груз везёт, в котором все, все мы виноватые…
[[[* * *]]]
Недовольный гостями, Кеша устал ворочиться в постели с бока на бок и затих.
– Дурдом, – проговорил он в подушку.
Но выходить к гостям ему отчего-то не хотелось. И будто колёса опять постукивали в его голове: «уезжать, уезжать, уезжать…»
Наконец, старики распрощались и ушли. И в дверях спальни тут же появилась улыбающаяся Бронислава.
– Ты вставать-то, Кеш, думаешь, нет? – поправляла она цветную косынку на голове то так, то эдак, поглядывая в сторону настольного круглого зеркала. – Спишь, как на каникулах. А я вот, с утра пораньше, лапши сварила. Тебе. Торопилася.
– Я слышал! Как там кипела работа. Безостановочная, – проворчал Кеша с постели, однако оживился. – Лапша – на каком бульоне? Надеюсь, на мясном?
– Ой, у нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому…
– С чем? – привстал Кеша. – Лапша с чем?!.
– С петушиными потрохами.
Похлебаешь в дорогу. Горячего. Да ватрушка у меня нынче с ванилью. Нина-то с Антоном вот по такому куску умяли! И старички тоже, без зубов, а хорошо приложилися… Пораньше я подсуетилась. А то как ты, голодный, поедешь?Бронислава успела разгладить ладонью скатерть на столе. Привстав на цыпочки, она озабоченно заглядывала теперь на полку со старыми учебниками; не накопилась ли там поверху пыль.
– Ох! Прохлаждаюся, а тут и не протёрто.
Кеша вскочил, накинул на себя рубаху и вдруг удивился:
– Куда ещё мне ехать?! Ни свет, ни заря? Что за глупость? …Ну не сегодня же, в конце концов!
Бронислава засмеялась.
– Собирайся давай!.. Откладывать-то зачем? Я уж и деньги тебе приготовила. Вон, к рубашке твоей карман тряпичный пришила, – показала она пальцем. – Понизу. Синенький. А то… как бы ворьё их не вытащило. Из верхних-то карманов.
– Какое ворьё? Откуда? Бред…
Разглядывая на себе низ рубахи, Кеша озадаченно почёсывал шрам на затылке. Потом выглянул в окно:
– А если метель разыграется? Зачем же я, как дурак, подамся в такую непогоду?
– Какая тебе метель? – удивилась Бронислава. – Ветер-то разве на гнилой угол нынче дует?
– В смысле? – строго переспросил её Кеша.
– А без смысла без всякого, – отмахнулась Бронислава. – У избы какой угол вперёд других гниёт? Тот, на который ветром дождик надувает и снег… А корову я доить поднимала? Она мордой-то куда лежала? Думаешь, куда?.. К морозу она лежала, не к снегу.
– Ну, хорошо, хорошо! – торопливо согласился Кеша, рывком натягивая брюки. – Я и сам понимаю, что мне давно пора в высший свет! Пр-р-роклятье, карман какой-то дурацкий… Ну, вот посмотрит на него Хрумкин, и что он скажет?!. Эх, и до чего же я дожил. Вылитый деревенский остолоп… Нет, пора, пора исправляться. Лапша где?
– Да на плите, Кеш. Где же ей быть? Умывайся, иди… Ступай! Я тебе уж большую тарелку налила. Чтоб не обжёгся. И шею куриную положила…
[[[* * *]]]
Поел он и собрался довольно быстро. Уже через час, прихлопывая руками в коротких перчатках, Кеша стоял на автобусной остановке. Уплотнённая толпа стремилась войти в только что подошедший автобус – в старый жёлтый Паз. И Кеше расхотелось присоединяться к озабоченным людям. Он морщился, недовольно поглядывая на сутолоку.
– Давай сдадим билет! – сердито говорил он Брониславе, уже подумывая с завистью, как она вернётся в тепло, как польёт широко разросшийся столетник, похожий на зелёного живого осьминога, и как станет расхаживать босиком по чистым половикам, сотканным из пёстрых мягких тряпиц, тогда как он, Кеша, будет трястись день-деньской в холодном тесном автобусе, вдалеке от кухонного стола и горячей плиты…
Бронислава, напудренная и подкрашенная, но только чуть-чуть, стояла рядом и смотрела на него с жалостью.
– …С чего ты взяла, что мне в самом деле ехать необходимо? – брюзжал Кеша. – Мало ли какие фантазии приходят за рюмкой в головы мужчин? И что? Каждую – претворять в жизнь? Парадокс какой-то…
– Надо! – разводила руками Бронислава. – Едь-едь, раз Козин тебе велел! Ты же с ним советовался, не со мной. А я вам подчиняюся… Что ж теперь! Раз мужики так задумали, бабье дело: выполнять… Только к этим, к азерам разным, там, в городе, не приставай. С ними, кому надо, пускай те разберутся. А ты не нарывайся пока что. Ещё ножиком пырнут.