На острове Буяне
Шрифт:
– Бессердечные люди! – попытался пристыдить её Кеша. – Птицы без сердца! По законам гостеприимства, между прочим…
Но тут он осёкся. Потому что хмуро и коротко на него глянул мужик – с поленом и ножом в руках.
Вылетев в сени, Кеша остановился внезапно – в полосе света распяленная шкура убитого зверя, вывернутая наизнанку, белела со стены прямо перед ним. «Волк!» – понял он, резко повернув вправо. С громким хлопком дверь прищемила полоску света и перекрыла её совсем.
Кеша успел ещё услышать за собою, как женщина кричала там, в избе:
– У-у! Пустоброд беспутный… Ходит, шляется, Город!.. Ишь: бессердечные мы!
– Ах, если бы, если бы… – выбравшись на чужое крыльцо, с тоской подумал Кеша о бутылке, которой, увы, не было, и почесал шрам под шапкой. – Рассчитывал, между прочим, на соседскую взаимопомощь. И вот… Парадокс!
[[[* * *]]]
Обратной дороги он не заметил вовсе. Уже задвигая засов, Кеша вспомнил, что чему-то собирался научить Брониславу. Чтобы её жизнь была подчинена…
– Именно, раскрытию моего таланта! – оживился он, устремляясь из холода в тепло. – И тогда, продав свою внушительную долю из всего этого громоздкого, обременительного хозяйства, она сможет быть полезной мне в городе. Если постарается, разумеется.
Он быстро улёгся рядом с Брониславой и возбуждённо говорил ей потом в темноте про их городское приятное будущее, не умолкая ни на минуту.
– …Полному расцвету поэтического дара необходимы жертвы, жертвы! И ты, Брошка, сможешь их принести в полном объёме. Я верю в твоё предназначение – быть преданной подругой такого потрясающего человека, как я! Да, именно – потрясающего основы, фундаменты, платформы… Надеюсь, ты не усомнишься…
Наконец, разглядев при свете появившейся в окне полной луны, что Бронислава его не слышит. Он несколько раз окликал её. Позже нетерпеливо тряс Брониславу за плечи. И даже в досаде растопыривал ей веки пальцами. Но она только слабо смеялась во сне – и не просыпалась. И женский этот сонный смех в лунном свете, и само смеющееся в жёлтом полумраке спящее лицо – всё, всё было странным… Странным, жутким, непонятным.
– Тьфу ты! Вот наказанье… Уж эти мне цветы без сердца, – громко проворчал Кеша. – Женщины без голоса…
Обидевшись, он укрылся с головой и затих.
А Брониславе снился совсем несуразный сон. Будто распахнула она дверь на стук, а перед нею стоит мать, Парасковья Ивановна, в длинном брезентовом зелёном плаще, ещё не умершая, а совсем молодая и недовольная. И держит она будто на ремённом поводке смирную и скромную свинью, с чёрными пятнами по бокам.
– Мама! Как давно я тебя не видала!.. Зачем же ты, маманя, со свиньёй-то к нам приехала? – смеялась Бронислава. – За стол, что ли, вас вместе сажать? Ну, проходите обе, раз так. Милости просим! Располагайтеся.
Свинья, опустив толстую голову, кротко моргала белыми, мучнистыми ресницами. А Парасковья Ивановна смотрела на покорное животное сочувственно и с любовью, не обращая на Брониславу никакого внимания, и всё не снимала с себя брезентового своего плаща, ещё не пожелтевшего нисколько от времени и от дождей.
– Устала она. От самого автовокзала пешком шла, а ножки-то – коротенькие… – объясняла мать про свинью. – Думала вам мяса привезти, в гостинец. Да уж больно издалёка я ехала, Бронь! Мясом-то как тяжело её нести! А я думаю, чем поклажу на горбу
своём тащить, пускай она сама, поклажа, рядом со мной идёт. Своими ногами. А они, видишь, какие…Свинья, поводя влажным чутким пятаком и похрюкивая, обошла углы, прошагала в спальню и легла там на пупырчатый половик, завалившись на бок.
– Ну вот, и приехала свинья! – стояла над нею Парасковья Ивановна, умиляясь. – Находилася… Сама тяжёлая, а ножки-то… Замучилась, всю дорогу пешком, со мной рядом, бежать. Вон, как месту рада, путешественница.
Свинья похрюкивала ей в ответ, подёргивая хвостом.
– Мамань! А в дому-то она мне зачем? Скотина нечистая? Ты бы ещё с собакой на поводу приехала! Грех-то какой! Это ведь всё равно, что собаку нечистую в избу запустить, под иконы: нехорошо! – спохватилась Бронислава. – Она что, живёт здесь теперь? Или гостит? Свинья? Не пойму я никак.
– Так, я же её зарезать привезла! – напомнила Парасковья Ивановна. – Не долго ей жить осталось… Ну, пускай отдохнёт. Выспится. Ты уж ей не мешай, Бронь. Она ведь долго по вокзалам да по дорогам моталася.
– Да у нас её, без Кочкина, и резать некому. Это у Струковых нож есть длинный, тонкий. Он до свиного сердца сразу достаёт, как шило. А Антон-то своим ножом и не достанет! Всю свинью измучит он им… Антоновым ножом только по горлу и пилить. Кровью весь двор зальёт… Ну, ты удумала! И чего теперь делать нам с ней? С попутчицей твоей?
Свинья меж тем сомкнула короткие ресницы в сытой дрёме.
– Пускай, пускай спит. Не буди! Вон как сморило её с дороги, – не слышала Брониславы Парасковья Ивановна. – Устала как… Ножки-то – коротенькие!
[[[* * *]]]
Проснувшись от домашнего тепла и от раннего утра, едва высветившего замёрзшее окно спальни, Кеша не сразу вспомнил, где теперь живёт. Какое-то время он с удивлением разглядывал кружевную полосу на наволочке, у щеки, как незнакомую.
– М-да. И мелькают города и страны, – в недоумении помотал он головой, тяжёлой и, по ощущениям, огромной, будто школьный глобус. – Мелькают… Причём, довольно быстро. Пестрят, аж в глазах рябит.
Цепь событий Кеша восстанавливал постепенно, начиная с Пегаски.
– Так: шампанское с редькой. Пиво, «Столичная». Зойкино марочное… Где же я потом нарисовался?.. Бутылка красненького, на автовокзале, – загибал он пальцы. – И, если мне не изменяет память… А она мне – изменяет. И часто…
Но сознание вдруг прояснилось, когда он внезапно увидел Витька с автоматом, наведённым на кровать поверх настенного календаря; фотография была воткнута меж картонкой и стеною. Тогда всё сразу оказалось на своих местах: и колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, раскинувшегося в раме окна, и стол, покрытый скатертью, похожей на попону, и половик, сотканный из разноцветных мягких тряпиц.
– …Проходите, проходите! Старички румяненькие. Вон, как мороз вам щёки исщипал. Батюшки-светы! Аж докрасна, – радостно выпевала Бронислава где-то на кухне. – Что, холодно, тётка Матрён? Садитесь с дедушкой, погрейте кишочки. А у нас ватрушка горячая, с ванилью, да чайник поспел как раз. Заваренный только. Щас налью погуще… Намёрзлися. Ноги-то, небось, околели?
– Нетрог мёрзнут. Наплевать на них! – бодрился за стеною старик. – Чурки и чурки! Старые-то ноги. Они и на печке не согреваются, дочка. Как из автомата мне по ним полоснули! Мы в голом небушке висим, а немец снизу строчит! Нас поливает!..