На рубеже веков. Дневник ректора

28 октября, четверг. Днем два совещания: о грядущей в декабре конференции по «Терре», это к 10-летию издательства, и вслед — об Интернете в институте. Из «Терры» приезжала Ирина Львовна Шурыгина, директор издательства. Все как-то удивительно легко и просто решилось, я обнаружил, что совершенно спокойно можно было обойтись на этом совещании без вечно капризничающего Смирнова. Я полагаю, что несмотря на название — кафедра литературы XX века — современную литературу кафедра знает плохо. А кто ее знает? Все присутствующие взяли по теме: Горшков — романы писателей-литинститутчиков: Орлова, Есина и Киреева; Руслан Киреев — романистов серии «Литература»: Нагибин, Рощин, кто-то еще; Орлов — терровскую фантастику; Агаев — исторический роман; Толкачев — компоновку романов в «Избранном» Есина; Вал. Сорокин будет говорить о собрании сочинений Рубцова, Скворцов — о «компьютерной» прозе. Я ведь хорошо помню, что «Терра» не только издала три мои книжки, но и держит такой нужный нам в институте книжный магазин, поддерживает нашу профессуру.

В Чечне наши военные ракетами разбомбили дома-особняки Яндарбиева, Масхадова, кого-то еще из так называемых «полевых командиров». Показали и эти еще вчера роскошные домики — оказывается, очень хорошо можно отстроиться за счет работорговли и терроризма. Наши наконец-то пошли по чеченскому пути, то есть делают, как и они.

Совершенно времени не хватает на творческую работу. Прихожу домой, а сил уже нет.

29 октября, пятница. Весь день просидел на нашей ежегодной конференции «Язык как материал словесности». В отличие от прошлогодней мы решили дать поговорить нашей молодежи — аспирантам и преподавателям. Конференция, как и прошлогодняя, была посвящена дню рождения А. И. Горшкова. В этом году ему стукнуло 76 лет. Был и еще один предлог: недавно, как я уже писал, Александр Иванович удостоился премии правительства России за свой учебник для средней школы. Поначалу мне показалось, что получается мелко и неинтересно. Не приехал, как обычно, хотя и пообещал, Н. М. Шанский, и вместо него стал говорить о своей книжке Александр Иванович. Но потом довольно неплохо выступили наши аспиранты: Ирмияева, Годенко и Поляков («Я» рассказчика в романе С. Н. Есина «Затмение Марса», «Языковые средства выражения образа автора и образа рассказчика в современных прозаических произведениях», «Приемы субъективизации повествования в прозе В. Г. Распутина»), выступила Г. А. Основина о названиях у Чехова и доцент Плешкова из Архангельска — говоры у писателей. Наши студенты слушали с большим вниманием, хотя от первых курсов особой подготовленности ожидать было трудно. Вторая часть была просто блестящей. Костомаров говорил об изучении в мире русского языка, очень интересно говорил о менталитете В. В. Колесов из Ленинграда, потом москвич Юньев — о переводах Пушкина на английский язык, наша Таня Никольская — об именах в литературе, Сиромаха — о конфликте никонианцев и старообрядцев. Заключал все В. П. Смирнов, как наш премьер, но на общем фоне выглядел чуть легковато, хотя и говорил о своем любимом Георгии Иванове. Невероятно талантливый как артист и лектор В. П. мифологизирует довольно случайные моменты литературы. Иногда он переходит на форсированный тон, и тогда его слова звучат как некое шаманство и заклинания.

2 ноября, вторник. Два дня просидел на аспирантских экзаменах. В понедельник на русском языке и эстетике, а во вторник на литературе и критике. Как и всегда, строго принимали русский и стилистику — это Михайловская и Горшков — и довольно вольно «зарубежку». Здесь сидели Тарасов и Пронин. На зарубежной литературе экзаменовались Сережа Арутюнов и Саша Родионов. Саше это вообще ни к чему, просто не может найти себе занятие, которое традиционно кормило семью: фильмов не снимают, а пьес, достаточно корявых, он писать не может. Три года аспирантуры это как бы некое занятие, в результате которого можно еще и получить степень. Конечно, Саша кое-что помнит и читал. Сережа Арутюнов все знает как бывший отличник и как пока не возникший поэт. Даже B. C. как-то удивилась, когда я между делами сказал, что у Саши четверка. По большому счету оба показали знания довольно клочковатые, в известной мере начетнические. Саше поставили четверку, а Сереже натянули пятерку. Нет ни вкуса, ни понимания литературной ситуации. Я сам знаю, как это трудно — сложить все мозаичное, случайное, соединить тенденцией один роман и другой и вычертить некую среднюю линию. Несколько удивили меня и сдававшие эстетику — принимали Кривцун и Зимин — Максим Петров и Расторгуев. Я не предполагал в Петрове такой внутренней холодности и жесткости. Все это только суждения об искусстве и литературе, но не мне здесь обмануться. Я невольно вспомнил и жену Максима Ольгу, у которой такая же теплая рука, но железные «объятия», и подумал о дипломной работе Максима: чистых стихов почти не было, переводы, кажется, эссеистика. Много знаний и ума, но мало сердца, почти нет личностного начала. Прочитано, усвоено, доложено.

На стилистике очень хороша была Оля Савченко. И знание темы, и умение рассуждать. А сфера рассуждений самая скучная — грамматика.

Экзамены по литературе меня долго раздражали. Здесь материя более зыбкая, рассуждения более общие. Вопросы: «А читал ли?» Ответы: «Вроде читал». «А когда написано?» И море каких-то неясных объяснений. Денис Ильичев, которому я, безусловно, симпатизирую, он еще и плотник хороший, вдруг так и признается: «Я вот конкретно не помню, но порассуждать бы смог». Эти приблизительные рассуждения — проклятие нашего института. Есть, правда, и ребята очень точные. Например, Светлана Пономарева, просидевшая молча у меня на семинаре пять лет. Потом выяснилось, правда, что одновременно она заканчивала и юридический институт. Но какой дьявольский параллелизм. И опять, несмотря на все, некоторый изъян в том, что она писала. Отвечала она прекрасно, и придраться было не к чему. Я только понимал, что вижу человека не целиком. Но рассудит время. Предполагаю, что мое раздражение и мизантропия во время экзаменов связаны с собственной неудовлетворенностью, но потом понял, что это просто экзамены неудачников. Если «зарубежники» и «эстетики» уже твердо в этом себе признались и никогда не поплывут, как поэты и прозаики, то «литераторы» еще маскируются, еще претендуют на внутреннюю талантливость. Но дай Бог…

В понедельник после экзаменов обедал с приехавшей в Москву Ирэной Сокологорской из университета Париж-VIII; она предыдущий ректор, по их терминологии — президент. И во время этого обеда ничем меня эта дама не заинтересовала, но, наверное, и она ко мне относится без сердечности. Я полагаю, что она не видит во мне писателя, а видит только политического конъюнктурщика. Это ее вкус и ее право. И я дал для этого повод. Она только не смогла задуматься, почему я, написав роман о Ленине при советской власти, вдруг взялся писать о нем же роман совершенно при другом режиме. Но мы еще слишком мало знакомы.

Во вторник у меня на семинаре был Володя Орлов. Он говорил хорошо и интересно. Я запомнил очень любопытное суждение о Платонове. Орлов вспомнил, как читал писателя несколько месяцев и вынес ощущение, что от него просто пахнет могилой: «Он труп человека любит больше, чем этого самого человека». Я к Платонову отношусь веселее. От экзаменов и от этого семинара, на котором я мало говорил, я все же чувствовал огромное утомление. Все проигрываю, все пропускаю через себя. Постоянно держу поле, которое и делает экзамены — экзаменами, а семинар — семинаром. А если без напряжения? То все будет по-другому.

3 ноября, среда. Уже несколько дней лежат вопросы из «Литературной России». В минуту цейтнота и раздражения ответил. Интересно, как газета выкрутится и что сократят?

1. Нужен ли Союз писателей? Если да, то каким он должен быть?

Ну конечно, нужен, хотя и раньше-то он был нужен в основном всяким прихлебателям. Сколько вокруг него кормилось, поилось, квартировалось и дачеполучалось разнообразных и псевдописателей. Всё это, как правило, было ниже ватерлинии. Входили в правление писатели и очень крупные. Но ведь, скажем, Вал. Распутин, Федор Абрамов, Вал. Трифонов, Вас. Белов и в том же роде другие — это писатели милостью Божьей при любом строе. Старый Союз писателей делал хоть одно важное дело — он был с властью на почтительное «ты» — добывал машины, квартиры, строил ведомственные санатории и дома творчества. Построил, кстати, и подарил всему Союзу писателей одну из лучших в Москве поликлиник. Ныне, впрочем, приватизированную неизвестно кем, а еще точнее, сданную как рабыня. Кому это было выгодно, спросили бы римляне? Понастроил Союз массу дач, которые прошлые и нынешние ловкие писатели, если опять не приватизировали, то превратили в свои ленные владения. Обратите внимание, что в Переделкино самые грандиозные и безвкусные строения у плохо пишущих писателей. За исключением, конечно, «комплекса Черномырдина», который построен на бывшем футбольном поле, рядом с резиденцией Патриарха. Это — из-за монументального забора — вообще какая-то «зона». Криминальная или отдыха?

2. Какими качествами должен обладать руководитель крупнейшего творческого союза в новых условиях?

В первую очередь, он должен быть узнаваем и быть фигурой знаковой. Грубо говоря, это должен быть человек, который, позвонив по пластиковой карточке из городского автомата, должен быть уверен, что он с первого захода будет соединен с президентом. Лично я думаю, что такую телефонную аудиенцию, если, конечно, наш президент еще не окончательно ребенок, что мог бы получить Солженицын. Хотел бы я увидеть такого помощника, который не соединил бы президента с Бондаревым или Михалковым. Если такие люди есть, то и помощников президента и руководителя президентской администрации — на мыло. Надо понимать, что честь и величие государства пребывает величием писателя. Что Франция без Вольтера, Мольера и Стендаля?! Англия без Шекспира и Байрона?! Германия без Гёте и Шиллера?! В новейших условиях руководитель должен быть исключительно честным. Опыт показал — я имею в виду то что имею на виду — что хватают или на себя, или на весь коллектив. Аппетиты кушающего человека и его сытой семьи, его прелестных внуков, желающих ходить в элитный детсад и учиться в английском колледже, невероятно растут. Но ведь настоящие господа не воруют у своих лакеев.

3. Какую помощь Вы получили от Союза писателей и что Вы ждете от Союза в дальнейшем?

Так я, испуганный величием старого Союза писателей, вступил в него, уже опубликовавшись во всех толстых журналах. У меня уже была квартира, машина и дача за сто километров, с тех пор в моей жизни не изменилось ничего. Только вместо «запорожца» я езжу на «шестерке» выпуска 1989 года. Союз подарил мне возможность без особой робости подходить к великим писателям современности. Лет 15 назад, по-моему, в Барнауле, в холле гостиницы я сел со своим ровесником Валентином Григорьевичем Распутиным, и он со мной поговорил. Я на «ты» с Петром Лукичом Проскуриным, Сергеем Ивановичем Чуприниным, Владимиром Ивановичем Гусевым, с моим старым оппонентом Натальей Борисовной Ивановой, и это немало. От Союза я хотел бы, чтобы внутри него был мир, чтобы сократился писательско-чиновничий аппарат, чтобы, как и в старое время, выйдя с приема у крупного союзного чиновника, писатель мог записать в дневнике: был на приеме у такого-то. Я хотел бы, чтобы писатель твердо осознал, что Союз, кроме подачки, дать ему ничего не может. Но может потребовать для него очень многое, если осмелится говорить во весь голос и требовать положенного от правительства. Давайте не забывать, что величие России — это не только ее территория и полезные ископаемые, но и великие тени ее писателей.

4 ноября, четверг. Состоялся ученый совет, на котором рассматривался вопрос о новом наборе. Я попросил выступить мастеров. Как всегда точно, выступил Рекемчук. Он говорил, что с ужасом думал о «платных студентах в Литинституте», это будут дети «новых русских», но оказалось, что многие из этих «платных и богатых» студентов вынуждены работать, чтобы оплатить свою учебу. Хорошо говорили о новых ребятах Апенченко и Эдуард Балашов. Очень много ребят из маленьких глубинных городов России.

В плановом порядке на совете выступила И. Л. Вишневская с блестящими размышлениями о Пушкине и Лермонтове, чьи юбилеи только что прошли. Все привыкли, что Инна Люциановна анекдотчица и острословка, и ждали чего-то воздушного. Но по сгустившейся в зале тишине я сразу понял, как интересно, свежо и умно она говорит. Это был совет вдумываться в текст, там все написано. Вышла ли наша проза из гоголевской шинели? Прав ли юродивый в «Борисе Годунове»? Что означает «народ безмолвствует»? Все это лишь малая толика того, над чем, по словам Вишневской, современный исследователь должен задуматься. Может быть, единственной вольностью ее было слишком свободное обращение со старыми педагогическими схемами и трактовками. Они все же выстраивали в определенной последовательности материал литературы, при помощи этих схем укладывался этот материал в сознании поколений. И в «гоголевской шинели» было много проку. Она заставила нас задуматься о качестве сукна, из которого шилась русская литература.