На рубеже веков. Дневник ректора

Вечером по НТВ была передача Е. Киселева «Глас народа». Конечно, как и всегда, киселевский народ спорил друг с другом. Это как распри в одной семье. Прошлый раз были Явлинский и Чубайс, потом Хакамада и Лахова, нынче опять любимцы народа — Явлинский и Кириенко. Все происходило удивительно скучно. Попытки Явлинского немножко обострить ситуацию были тщетны, Кириенко хорошо выучил свой урок и ни разу не сбился. Иногда казалось, что перед глазами у него стоял текст домашних заготовок. В конце передачи Кириенко победно, как боксер на ринге, поднял кверху обе руки, и в этот момент камера пошла вверх и стало видно, что на затылке у Сергея Владиленовича начинающаяся очень аккуратная лысинка.

13 декабря, понедельник. Я не знаю уже, в плане избирательной кампании или просто в плане игр с интеллигенцией, но в воскресенье, 12 декабря, я оказался в Кремле. П. П. Бородин позвал группу интеллигенции, чтобы показать плоды своей деятельности, о которой много писали газеты и о которой я высказывался не очень лестно. Речь идет о воссоздании Александровского и Андреевского залов. Залы эти когда-то стояли на месте того огромного пространства, которое называлось залом заседаний Верховного Совета СССР.

Сложное у меня здесь чувство. С одной стороны, при том, что воссоздали все это точно и залы оказались немыслимой красоты и сказочного богатства, — все равно это новодел, в котором нет ни духа Николая I, ни теней прежних императоров, ни растерянности Николая II, получившего в этом дворце известие о Ходынке. А тот прежний, конструктивистский зал был напоен нашей историей, живой, могли здесь говорить: «Это случилось здесь», «Это сказано здесь».

Собрались в основном кинематографисты, но я ведь плохо знаю людей и плохо их узнаю. Узнал Колю Бурляева, потому что с ним знаком, Ирину Константиновну Скобцеву, Игоря Бэлзу, потому что с ним соседствую, Анастасию Вертинскую. Был Коконин, экономический директор Большого театра. Потом он произнес речь в просительных тонах. Вертинскую я попросил не отказать во встрече с нашей аспиранткой Машей Лежневой, которая пишет диссертацию по творчеству ее батюшки. Не было отказа, но и не было восторга. Не было желания «спрямить путь», пускай сами ищут, «они ставят свои микрофоны и присасываются как пиявки». Интеллигенция на этом просмотре вся была, в основном, как бы этнически другая, нежели у Лужкова. Мы уже как-то привыкли, что у последнего с одного бока — Кобзон, с другого — Волчек.

Процедура осмотра такова: Бородин встретил всех в вестибюле. И сам повел. Георгиевский зал (новые детали — ларец с орденами, Георгий на стене); Александровский зал; Андреевский зал… Потом показал массу «новодела» — комнаты для переговоров, гостиные. Все здорово, итальянская мебель, быстрые копии вчерашних учеников Глазунова, зал с полотном Глазунова на стене. Потом показали «Личные покои» — роскошно, но безвкусно, как и всё середины прошлого века. Покои при советской власти были не тронуты, сохранились полностью. Может быть, иногда в тоске Сталин проходил этой парадной анфиладой.

Наибольшее впечатление на меня произвел подвал фантастической, по сложности, системы. Кондиционированная, тепловая регулировка отопления оказалась под фундаментом дворца, который стал хлипким из-за карстовых пустот, образовавшихся при строительстве Дворца съездов. Пришлось закачать огромное количество бетона, чуть ли не 7 составов. Вот эта фундаментальность меня подкупила.

В каких-то переходах удалось поговорить с Бородиным. Тезис: уж если вы так прекрасно реставрировали и такие роскошные хозяйственники, может быть, возьметесь перестроить жемчужину русской архитектуры — Литинститут, сделать его на государственном уровне. Я твердо решил написать письмо Бородину по этому поводу… Конечно, наверное, ничего не сделает, но идею эту надо распространять в обществе. А вдруг?..

Я понимаю, что Лужков, Бородин, Ресин, Шанцев — это люди одного закала, не забывающие про себя. Наверное, поэтому они так ожесточенно дерутся за власть. Тем не менее Бородин мне чем-то нравится, чем-то для меня больше свой. А может быть, это и мстительное чувство — в свое время я ведь писал Лужкову письмо о реконструкции Литинститута и получил ответ: готовы рассмотреть этот вопрос, если институт перейдет в московское подчинение.

Кормили расчетливо, строго и плохо: такой легчайший фуршетик на прощание.

14 декабря, вторник. В конце года столкнулось много всяких общественных и научных событий. Состоялась маленькая конференция по переводу — «озеровские чтения». К сожалению, я не смог быть на начале, но пришлось сказать несколько слов на закрытии. Для сидящих в зале студентов Лев Адольфович уже стал некой литературной абстракцией. Я эту абстракцию зрительно хорошо помню, она еще для меня жива, она еще ходит по нашим коридорам. Его деликатность, старомодная вежливость, галантность по отношению к молодым и пожилым женщинам, ясная привязанность к русской культуре XIX века — все это так важно было для института.

Вечером опять у Киселева была телевизионная дискуссия. На этот раз спорили между собой товарищи по классу: Георгий Боос и Явлинский. Оба парни бравые, оба хороши. У обоих нет ни малейшего сомнения в том, что они с легкостью могут управлять Россией. Ну, просто каждый готов Россию поднять на дыбы.

15 декабря, среда. Отдиктовал для Интернета в наш литинститутский сайт текст о Распутине. Его выступление на семинаре. После трех поехал на годовую конференцию в Московский союз по прозе. Самое интересное, что я оттуда вынес, это факт полной перевооруженности лагеря, который чуть уничижительно называют патриотическим. Наши ребятки по мысли, по аргументам, по терминологической вооруженности и теоретической точности стали говорить совсем не хуже так называемых демократов. Раньше мы хорошо писали, а они хорошо говорили. Теперь это положение изменилось. Но пишем по-прежнему хорошо.

16 декабря, четверг. Конец года, время совещаний, конференций, советов. Весь день занимался конференцией, которая называется «Издательская деятельность и современный литературный процесс (к десятилетию издательства «Терра»)». Здесь два момента: во-первых, и это основное, мы наконец-то сделали то, что и по нежеланию, а больше по неинформированности никогда в институте не могла сделать кафедра советской литературы — хоть как-то очертить современный литературный процесс. Несколько раз я заглядывал к ребятам на «текучку» — как на жаргоне Литинститута называют семинар по текущей литературе — всегда это какие-то более или менее отстоявшиеся вещи, но связанные с нынешним временем плюсквамперфектом. В худшем случае — Константин Воробьев, былой классик, которого надо читать в курсе лекций; в лучшем — Дмитрий Галковский, «Бесконечный тупик». Но и те и другие — произведения знаковые, сам процесс, в его мелких, но таких важных для учебы подробностях, уходит. Я понимаю, насколько все было раньше проще: пять толстых журналов и нашумевшие вещи периферии — какая-нибудь лобановская статья в «Волге» или Стругацкие в «Байкале». А потом, конечно, ребята с кафедры в силу времени заняты — своими делами и своей судьбой. Сам В. П. занимается началом века, переложением для телевидения известных легенд. Его артистическая натура рефлексирует только возле отстоявшихся имен, когда уже есть судьба, интерес, анекдот. Я очень надеюсь сейчас на то, что Бор. Леонов возьмет на себя содержательную часть 40—70-х гг. Он, по отзывам, держит зал, о нем хорошо говорят студенты, и он знает это время, потому что в нем прожил. В общем, с сегодняшней текучкой, с ее успехами и мерзостями, на которых тоже есть смысл учиться, — все это выпадает из поля зрения. Да и, вообще, учебный процесс, наверное, надо строить по-другому. Век практически закончился, и его надо включать в течение русской литературы. Но почти откристаллизовался феномен советской литературы. Русская литература как бы обтекала архипелаг произведений, созданных в советское время, с другой идеологией и другой системой ценностей. И вот, я продолжаю, во-первых, мы на этой конференции попытались показать на примере одного, хотя, быть может, самого большого, частного издательства срез литературного процесса. Мне кажется, это было очень интересно.

Во-вторых, эту конференцию мы заварили потому, что у нас работает много «должников», связанных с издательством. Это и Руслан Киреев, у которого выходило «Избранное» в самой престижной «Терре», и Б. Н. Тарасов, который работал с «Террой» над книгой Шаховской (не знаю, правда, вышла она или нет); это и Володя Орлов, у которого сейчас идет в «Терре» шеститомник, и, в конце концов, я, которого «Терра» тоже печатала несколько раз.

Доклады были интересные, по крайней мере, для меня, уже немолодого человека, все работало в приварок, я что-то узнал, и под аккомпанемент чужих мыслей текли мои собственные. Самым увлекательным был доклад Скворцова о компьютерной прозе, в частности, о Марининой и Сотниковой — о современном женском романе. Любопытен был Орлов — о фантастической литературе в «Терре», и очень познавателен другой Орлов, А. С., — о тенденциях исторической романистики. На этот раз вторично и без особого успеха говорил С. Толкачев, но все равно, мне нравится его стремление все время вкладывать усилия. В этом смысле он где-то очень напоминает меня, когда я пришел на радио. Тогда в компании Шерговой, Визбора, Петрушевской, Велтистова, Энвера Мамедова я вдруг обнаружил, что публично говорю плохо, не умею донести до слушателя мысль, не умею довести то, что бьется у меня внутри. И тогда я начал готовиться и выступать на каждой летучке. Правда, не думаю, что научился…

18 декабря, суббота. Весь день дома. Мой день рождения. B. C. на диализе, поэтому пригласить никого вечером нельзя. Приезжали Владислав Алекс и Витя Мирошниченко, который рассказывал, что перед перестройкой я и Петрушевская были его любимыми писателями. У меня в бюро стояла «горилка» в фирменной бутылке, которую я купил чуть ли не за 20 долларов в Симферополе весною. Берег для подарка во время какой-либо международной оказии. Через стекло просвечивал портрет Мазепы. Пришлось колоться и бутылку открывать. Между прочим, что бы стоили пятьдесят процентов наших исторических деятелей, если бы не литература, а только одна история. Об этом и поговорили. Студенческая роскошь: торт и жареная картошка. Потом, когда они ушли, долго мучился над Троцким. Все близко, но в руки не дается.