На рубеже веков. Дневник ректора

Еще несколько месяцев назад Ольга Мироновна, жена Александра Александровича Зиновьева, сказала мне, что посол Германии собирает вечер в честь Александра Александровича. Действительно не шуточное дело — и гражданин Германии, и многое там написал, и двадцать один год, кажется, прожил. Пришел факс, сговаривались по телефону.

К сожалению, этот вечер в честь Зиновьева наложился на другой вечер и банкет, который устраивал уже другой Александр — Александр Иванович Лебедь по случаю 65-летия Красноярского края. И с Красноярским краем я в особых отношениях, и с Германией дружим, принимаем студентов из Кельна и Марбурга. Немцы, как очень богатые люди, устроили прием изумительный. Но и сама резиденция прелестная. Старый особняк во всех старых и уникальных индивидуальных подробностях. Горящий камин, плотный ковер, женская прислуга в кружевных наколках. В холле антресоли и лестница, ведущая в теплую глубь немецких апартаментов. Одно из главных украшений холла — старинный портрет Екатерины Великой — все-таки княжна Цербстская — и мраморный бюст Гете. Я думаю, что, увидев что-то подобное в кино, Андрей Мальгин решил строить у себя на последнем этаже дома зал-библиотеку в два этажа. Рассадили всех — было человек около 100 — в салоне с настоящей живописью и хрустальными люстрами. В этом смысле интерьер посольства архаичный. Я все время глядел на подсвеченный точечной лампой старинный портрет какой-то девушки в бальном платье с обнаженной грудью и собачкой на руках. Но если чуть перевести взгляд, из-за колонны виден седой клок волос на голове Сергея Николаевича Бабурина. Зиновьев, видимо, с ним дружен. Была еще и мысль, что за двадцать лет, которые Зиновьевы пробыли в Германии, наступила самоидентификация Германии. Выступал старый друг Зиновьева Карл Кантор. Кто это такой, я не знаю, но он говорил хорошо и умно. В конце сравнил его поэзию, довольно политичную, с вершинами русской лирики. Здесь Кантор, конечно, немножко переборщил. Упомянул, что в одной из вышедших в Германии рецензий была мысль, что это первая в мире книга XXI века. Соединение научного взгляда и художественного подхода. Но у меня все время шумел под сердцем холодок некоего сожаления. Вот Ал. Ал. читает о немецкой бюрократии, о выборе в ресторане блюд, о несвободе советского человека за рубежом. Выступление, вернее, чтение крошечных отрывков из его произведений Ольгой Мироновной и самим Александром Александровичем чередовалось выступлением солистов «новой оперы», была инструментальная музыка самого общего классического разлива и пение. Удовольствие было возвышенное, вернее, возвышающее, потому что во время всего этого вечера работала собственная мысль. Здесь венец деятельности Зиновьева, однако, судя по реакции нашей самодоволь-ной и чванливой общественности, она в ней не нуждается, как не нуждалась и раньше.

Я дал себе на эстетические переживания лимит времени в два часа, потому что твердо решил побывать на приеме, устраиваемом Лебедем. Мысль у меня была такая: во-первых, нельзя, чтобы подумали, что я сума переметная и дружу сегодня с Лебедем, а завтра с Путиным. А во-вторых, всегда в глубине у меня соображения об институте, надо, чтобы любая власть его и ценила, и любила. Но, наверное, я приехал в Дом союзов зря. В половине десятого концерт уже закончился, и в фойе оставались только приглашенные на банкет люди. Тут же я встретил Валеру, с которым летал в Красноярск, Володю Полушина. Они оба, кажется, из администрации губернатора. Рядом с ними стояла и писательская команда: Володя Еременко, редактор «Литроссии», Арсений Ларионов, Валентин Сорокин и Петр Лукич Проскурин. Чуть поговорили, тут же мимо нас ледяной глыбой, затянутый в смокинг, с бабочкой на мощной шее, проскользнул губернатор со свитой, и все повалили вослед. Охрана у входа в банкетный зал тщательно все фиксировала и проверяла билеты. К моему удивлению, мы, как в старое время сказали бы — «группа писателей», замешкались и оказались в самом конце стола. Мы пили и ели, какие-то ребята — «на двадцать человек охраны одна бутылка водки и два бутерброда» — уносили от нас то блюдо с колбасой, то тарелки, рюмки и бутылки, говорили о чем-то своем, но я цепко заметил, что и ни у кого не было попытки перевести хотя бы Петра Лукича в заздравный губернаторский угол. Вот как интересно получается. Все совершенно самостоятельны. Всем никто не нужен, но все время апеллируют к писателю как к гаранту интеллектуального суверенитета, а вот когда писатель появляется, прихорашивается и сердце у него трепещет: вспомнили! — о нем забывают, и он пирует в лучшем случае с охраной, которая старается вырвать из-под него блюдо с полукопченой колбасой.

12 ноября, пятница. Это обычный кошмар конца года. Мое расписание: в половине двенадцатого встреча с китайской делегацией, в три переговоры с Ильей Шапиро по поводу неуплаты аренды, в пять приедет Сережа Шолохов с интервью для своей новой литературной передачи. Ой, как я не люблю говорить о литературе. Я за ней по-настоящему не слежу, мало ее читаю и не люблю строить из себя в этой области знатока. Обо всем этом писать грустно.

На переговоры взял как поддержку и свидетелей Людмилу Михайловну, Сергея Петровича, Сережу Лыгорева и Костю из бухгалтерии. Первое, что сделал Илья, увидев столь обширную делегацию, накричал на Костю, который неверно сделал бухгалтерскую сверку. Илья Геннадьевич принадлежит к типу наших арендаторов, которые все время начинают вспоминать кризис 17 августа, как будто бы институт жил и живет вне этого кризиса и должен помогать винному торговцу. И очень при этом гордится, что гасит все счета за телефонные переговоры, тем самым как бы включаясь в весь процесс высшего образования. Одна цифра, произнесенная им, вызывает уважение — 700 тысяч долларов, которые он выплатил институту с начала аренды. Но лучше бы их выплатило государство. Включив в арендную плату стоимость электричества и всех коммунальных услуг, в том числе и уборку мусора, мы тем самым кредитуем ведомство Ильи Геннадьевича.

Все грустно и мерзко. В Чечне идет полномасштабная война, делают до 100 боевых вылетов. Но все же мне кажется, здесь и с чеченской стороны не очень чисто. Я вспоминаю этих старых женщин перед телекамерой, которые поддерживали Дудаева и Мосхадова. Нужна железная работа, привычка к труду, а не привычка к несчастьям.

B. C., кажется, за ее книгу «Болезнь» дают государственную стипендию. Это, по-моему, для нее единственный проблеск за последние времена.

14 ноября, воскресенье. Выходные провел на даче. Топил баню, такое ощущение, что вернулись времена пяти-шестилетней давности, когда физически мне все было легко. Вечером позвонил Анри Суренович Вартанов, пришлось срочно садиться за «впечатления» для «Труда». Впечатления составились после двух часов просмотров с кнопки на кнопку.

«Как-нибудь обязательно поговорим о «битве компроматов», которую так не любят наши политики. Но обратили ли вы внимание, что есть ряд лиц, к которым никакой компромат вроде бы и не приклеивается? Во-первых, это, конечно, люди, далекие от денег, от собственности, а во-вторых, это люди особого нравственного склада. В этой связи хотелось бы напомнить о воскресном интервью Павла Павловича Бородина, начальника хозяйственного управления президента, которое он дал на шестом канале Станиславу Кучеру. Очень талантливо Павел Павлович довел до всеобщего сведения, что он очень честный, очень порядочный, очень знающий и очень энергичный руководитель. Был и еще ряд «очень». Мы даже узнали, какая у него зарплата — третья по величине в стране. Банкиры и прочие здесь не в счет. Банкиры не живут в одном подъезде с президентом. Обо всем другом, сокровенном, несмотря на крайнюю заинтересованность и иезуитский напор интервьюера, интервьюируемый так ничего и не сказал. Проявил здесь просто выдающиеся способности. Кое-что, на мой взгляд, правда, выдала телекамера, которая иногда, особенно на крупных планах, работает с убийственной беспощад-ностью.

Из телепотрясений — несколько эпизодов, которые можно поставить в ряд. Показали, как перед камерой заложнику отстреливали палец. Сначала один, а потом другой. Потом показали чеченского посланца во Франции, — хорошо одетого и отлично артикулирующего человека, показали несчастную чеченку-беженку, которая рассказала, как она страдала и от русских бомбежек, и от собственных боевиков, которые могли вломиться ночью в дом. Все эти люди говорили по-русски. Это потрясало. По-русски человек с маской на лице требовал у другого, который умолял родственников собрать деньги: «Вытяни палец, указательный покажи…» Потом звучал выстрел, потом крупным планом показали обрубок пальца с костью и кровь… Вспомнились в этот момент героические репортажи Елены Масюк».

Когда приехал с дачи домой, то у меня на автоответчике стояло известие: умер дядя Толя, брат моего покойного отца. Ему далеко за восемьдесят. Потом я узнал, что он сидел на стуле и внезапно и тихо умер. В свое время после ареста моего отца в 43-м году дядя Толя вставил в свою русскую фамилию лишнюю согласную букву и стал Ессиным. Я все это осмыслил потом: здесь и боязнь за себя, и боязнь за семью. В то время дядя Толя тоже работал прокурором, как и мой отец. Горько стало удивительно.

15 ноября, понедельник. Завтра начинается X съезд Союза писателей России, но сегодня, в четыре, объявлен пленум. Мне не очень понятно, пленум чего? Пленум еще не начавшегося съезда? На пленуме без особых сложностей выверяется список правления, так называемого совета «старейшин», секретариата и список президиума, который завтра будет предложен делегатам. Но, собственно, все делегаты уже сидят здесь, в зале. Есть сложности: на маленькой сцене можно разместить только 25 стульев — это максимум того, что может «вместить» президиум. Значит, могут оказаться недовольные. Делегаты все благостные, выдали суточные. И я получил 250 рублей. Впервые я обращаю внимание на прелесть формул: «Есть предложение согласиться…», «Давайте посоветуемся по списку правления». Мы со всем согласились. Когда читали списки, я понял, что если один раз попал, если вкусил, то это навсегда и всегда будет хотеться.

На пленуме вдруг внезапно вспыхнул вопрос о Славе Дегтеве. Это один из моих учеников еще по какому-то прибалтийскому семинару советской эпохи. Пишет он много и хлестко, за его писаниями и их горячностью чувствуется острейшее стремление пробиться. Не брезгует и инвективами. Лет пять назад он приезжал в Москву за поддержкой — получить в Воронеже, где он живет, какой-то домик, чтобы в нем устроить что-то вроде музея Платонова. Возле Платонова почему-то хотят жить все, это вроде бы еще не освоенная территория. Я тогда же сказал Славе, что из этого ничего не получится, министерство его не поддержит. Так оно и вышло, не поддержало. Здесь, на пленуме, попытка секретариата внести Дегтева в список правления внезапно вызвала отпор. Потом в кулуарах я спросил у Вани Евсеенко, в чем здесь дело, такой ли проказник этот мальчик. Я-то ведь вспомнил, как его всегда поддерживал Валерий Николаевич, даже дал — единственный — ему 10 баллов на конкурсе Пенне. Видимо, собирался запрячь его в свою тележку, но получилось все по-другому. Норовистый конек понес по своей дорожке. Цитирую вдогонку из интервью Славы Дегтева в «Литроссии» за конец октября. Он не только мой ученик по каким-то творческим семинарам, но и выпускник Литинститута. Его интервью названо довольно претенциозно «Один на льдине». Этот смелый полярник — сам Слава. Подразумевается, что льдина плавает в море дерьма. В известной мере это все свидетельствует о состоянии умов молодых и положении, с их точки зрения, в Союзе: «Вопрос. В одном своем заявлении вы сказали, что русские писатели-де сами себя загоняли в резервацию. Как это понимать? Ответ. Очень просто. О том писать нельзя, так-то вот тоже писать нельзя («не по-русски это!»), этого хвалить и любить нельзя, а того, наоборот, нужно непременно любить и хвалить. Мы приняли навязанные нам правила игры, играем черными, да еще с огромной форой (отдали ладью), и нам чуть что — сразу же меняют правила игры. Так мы не выиграем никогда. Сложилось мнение, и прежде всего в среде патриотов, что русский писатель должен быть обязательно неустроенным, жалким, бедным, больным, обиженным и униженным, лишним человеком, несчастным, сирым, бородатым. В драных штанах, непохмелённым, не должен забывать о гибели Земли Русской, то и дело поминая Бога, бесов, призывая Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, Александра Невского. А я восхищаюсь Батыем, в войске которого было 80 процентов русских, какой бы национальности он сам ни был (я считаю, что был он казаком, а «Батый» — это «батька»). Перед конскими лавами которого трепетала вся Европа. В полках Сталина тоже было 80 процентов русских… Восхищаюсь Петром, который прорубил окно в Европу, именно «прорубил» — топором. Восхищаюсь Александром Третьим и Победоносцевым, который говорил: «Правее меня — только стенка». Хватит ныть. Пора создавать идеологию победы».

16 ноября, вторник. Впервые семинар, хотя я в Москве, идет без меня — будет вести Самид. Сегодня съезд писателей. Съезд, как и все съезды и собрания, с тщательно продуманным и отлаженным действием. Это было ясно уже по квоте, предложенной правлением: два делегата от писательской организации. Это означало, что будет представлен председатель правления и оргсекретарь. В каждой организации эти люди могли называться по-разному, но смысл един — люди, близкие к писательской власти и привыкшие к ней. Съезд, как и пять лет назад, проходил в тесноватом зале Союза на Комсомольском. Конечно, там было слишком скученно, раздевались по кабинетам, очередь в столовую была огромная. Сделано это все было небрежно специально, вопреки пожеланиям, именно в тесноте на Комсомольском, а не в большом зале ЦДЛ на Герцена. В ЦДЛ было бы слишком много народа, слишком много дотошных москвичей, которым некуда торопиться. Тем не менее эти суровые размышления не помешали мне с чувством величайшей радости встретить многих своих знакомых: крупных писателей, наших выпускников и даже своих учеников. Здесь были Ваня Евсеенко из Воронежа, Виктор Потанин из Кургана, Саша Бологов из Пскова. Многих я узнаю не сразу: меняется ракурс наблюдения, человек поворачивается — и вдруг: ба, да знакомое лицо. Вот так я не сразу узнал когда-то всесильного Олега Шестинского. Потом стало неловко, еще подумает, что я веду себя высокомерно. Но ведь еще ко всему у меня очень плохая память на лица.

Здесь же встретил я когда-то совсем молодого Роберта Балакшина. Теперь он возглавляет писательскую организацию в Вологде. Я ведь помню его еще по сыктывкарскому совещанию молодых писателей, чуть ли не пятнадцать лет назад. Он, кстати, подарил мне книжку. Прекрасно сделанное компилятивное — из исторических цитат — сочинение: «Россия — это сама жизнь. Свидетельства иностранных путешественников, дипломатов, политиков, мыслителей о нашей Родине». Уже заглянул, представляю, как буду сегодня перед сном наслаждаться, выискивая знакомых и перебирая цитаты.

Доклад Ганичева был продуман, он тщательно, как потом и докладывавший от имени ревизионной комиссии Числов, тщательно уходил от всех острых моментов, почти не привел никаких цифр расходов и доходов. Оба жаловались, что писательскую собственность увели, но оба, по существу, палец о палец не ударили, чтобы ее вернуть. У Валерия Николаевича в докладе еще был очень поверхностный и популистский взгляд на литературу. Видимо, почти как и я, не читает современных писателей.

После Ганичева все пошло как по накатанному. Речь В. Распутина о современном времени с интересной, хотя и знакомой стилистикой, с обновленными мыслями о современном читателе. Интересное наблюдение, что отсутствие читателя — это реакция народа на современные извращенные тексты с обилием смертей, с обилием плохих семей и всем в том же роде. Потом речь Вас. Иван. Белова о языке. Начал Василий Иванович с того, что предостерег от «чужебесия». Старинное словечко, но весьма точное. Кстати, Василий Иванович сделал мне еще до начала съезда удивительный подарок: старинный значок с портретом Горького и надписью «Литинститут». Ведь специально где-то отыскал на дне шкатулки, притащил из Вологды, чтобы подарить мне. Я был тронут этим его поступком и по привычке все интегрировать с интересом института сразу же решил заказать для своих студентов такой же. После классиков говорило еще много народа, не перечисляю конкретно, но в своей записной книжке сразу отметил: многие выступающие писатели хвастают книжками, которые выпускаются в их регионах, но это все лишь признаки жизни: у этих книг, написанных по старинке, — знаю это по опыту — нет настоящего и заинтересо-ванного читателя.