На санях

Отсюда с железной логикой вытекало третье. Примерно к полуночи мысли уперлись в эту дверь, и над ней замерцало «Единственный выход».

Если жизнь хоть так, хоть этак невозможна, остается только одно.

Он встал, прошел на кухню. Родители уже спали, и слава богу. Только не думать о маме.

Повозился с рамой, снимая приклеенные на зиму бумажные полосы. Осторожно распахнул окно. Холодный сырой воздух мокрым полотенцем остудил разгоряченное лицо.

Со стула на подоконник. Взялся руками за края, посмотрел вниз — туда, где недавно стояла бежевая «волга», а сейчас блестела в электрическом свете черная лужа.

В седьмом классе, доведенный до отчаяния глупой школьной драмой, точно так же высунулся — и в ужасе шарахнулся. Сейчас было твердое осознание: это единственный выход. Отсюда, где жизнь ужасна, — туда, где жизни нет.

Он прыгнул бы, ни о чем больше не думая, даже с облегчением, если бы не вспомнил о бежевой «волге». Мысль, побудившая Марка спуститься на пол и затворить раму, была очень красивой. Нет, ослепляюще прекрасной. Ее следовало обмозговать на свежую, утреннюю голову.

Заклонило в сон. Наверное, от нервного потрясения, но больше оно никак не проявлялось. Пульс бился ровно, думать ни о чем не хотелось. Да и о чем теперь думать? О главном — завтра, а всё прочее чепуха.

Неестественно спокойный, на автомате, он почистил зубы, разделся, снова лег. И преотлично уснул.

Утром мать спрашивает: «Это ты распечатал окно? Что за внезапная инициатива?» Весна же, ответил Марк с безмятежной улыбкой. Он проснулся очень рано, с холодной, ясной головой и уже всё продумал.

Семь дней — это очень много. Сто шестьдесят восемь часов. Нужно провести их с толком и вкусом. Красиво попрощаться с этой планетой, которая, как выяснилось, к существованию непригодна, но всё же имеет свои прелести. А потом эффектно отсюда уйти. Жизнь Марка Клобукова получится короткой, но красивой. Кстати надо будет оставить записку, чтоб на могиле не писали «Рогачов». Если уж отваливать без христианского смирения, а по-самурайски, надо будет напоследок и отчиму, суке, вмазать за его пакости.

В универ ходить незачем. Ну его.

Все семь дней Марк продумал и расписал. Идею украл из рогачовского романа, только перевернул наоборот. Там герой готовит свою вдову к возврату в жизнь, а мы подготовимся к уходу из жизни.

Потому Марк и сидел за завтраком такой довольный.

— Я вижу, что у тебя опять все хорошо, — тихо сказала мама. — Ни о чем не спрашиваю, но я очень рада. Я так за тебя волновалась.

Тут, конечно, кольнуло, и сильно, но Марк подумал: лучше никакого сына, чем тот, который поехал бы в Париж.

Вышел хмурый Рогачов, попробовал прицепиться — мол, что за манера сидеть как фон-барон, почему мать должна тебя обслуживать, подними задницу, налей себе чаю сам. Но Марк не клюнул. Наверно, у горе-писателя с утра не задалась его писанина. Или же ему нужна для вдохновения взвинченно-скандальная атмосфера.

Встал, налил чаю и себе, и отчиму. Тот посмотрел недоуменно, вопросительно. Марк испытывал к нему презрительную жалость.

Итак. День первый. 25 марта, четверг. Прощание с природой. Про Нескучный сад в рукописи идея правильная.

Взял с собой бутерброды, второй свитер на случай, если будет холодно.

Но погода была зашибись: солнышко, синее небо, яркие искры на тающих сугробах. Жизнь ластилась, будто трущаяся о ногу кошка. Но, как известно, кошки трутся не из симпатии к человеку, а потому что им надо почесаться. Поэтому жизни Марк сказал: кыш!

В пустом черно-бело-сером парке он сел на скамейку, смотрел с высокого берега на реку, на город взглядом пришельца из других миров. Ну что сказать? Поглядеть издали — очень даже ничего.

Славно так посидел, жмурясь от солнечных лучей.

Рогачовскую идею с зоопарком похерил, она для прощания не годилась. Вместо этого во второй половине дня, слопав бутеры, отправился в Пушкинский музей вдохновиться искусством. Потому что все художники умерли, а красота осталась — как «Посмертный этюд» Шопена (надо бы кстати послушать).

Медленно ходил из зала в зал, у одних картин надолго застывая, другие обходя стороной. Например, прилип к полотну Шаванна (раньше про такого и не слышал). Излучина реки, лодка, в ней стоит, опустив голову, чувак в белой рубашке, смотрит на воду — будто собирается в нее броситься. А за спиной у него, на берегу, жена мирно возится с младенцем. Хрен знает, что имел в виду художник, но Марк считал смысл по-своему: человек отвернулся от жизни, и ну ее на фиг со всеми обманками-приманками.

А вот от маминой любимой «Жанны Самари» отвернулся, эта картина была про любовь, про joie de vivre⁴¹ — про то, чего не будет. Ну не будет и не будет.

Из галереи Марк ушел, когда публику уже выгоняли.

Был в задумчивости. План нуждался в корректировке. Смотришь на природу — думаешь, что без людского сволочизма на Земле было бы очень даже нехреново. Пошлялся по музею — ощущение, что и люди не такие уж скоты, если способны оставлять после себя красоту.

Всё это неправильно. Надо смотреть на такое, чтобы не было жалко отсюда свалить.

Поэтому в пятницу весь день прошлялся по Историческому музею. Когда-то, в детстве, таскался сюда постоянно, увлекался стариной. А сейчас смотрел на прошлое славного отечества, да и всего человечества совсем другим взглядом.

Жуть ведь. Сплошное зверство. Только и делали, что мучили, порабощали, грабили, убивали. И ничему не научились. Только еще страшнее убивать и хитрее грабить. Ну вас всех с вашими войнами, революциями, царями и вождями. Занимайтесь херней и дальше, но уже без меня.

Субботу провел еще удачней. Съездил на общемосковскую свалку в Саларьево, за МКАДом. Полюбовался горами отбросов, понюхал гнилой воздух, устроил себе привал в живописном ущелье между грудами костей (наверно с мясокомбината) и завалами поломанной мебели. Расположился нога на ногу в драном кресле, есть бутерброды не стал — хавка не лезла в горло.

Заодно вспомнил, как Рогачов рассказывал, что совсем близко отсюда, в Коммунарке, во времена культа личности находился расстрельный полигон. Бог знает сколько тысяч человек прикончили. Выбора — жить подлецом или не жить — не давали. Еще и мордовали перед смертью. По сравнению с ними Марк был просто в шикарном положении. Рассмеялся от этой мысли, но идея с экскурсией на помойку была правильная.

В воскресенье двинул на Ново-Архангельское кладбище. Оно и было новое, крематорий открылся несколько лет назад. Старые кладбища совсем не то. На них тянет философствовать и светло грустить. А тут самое оно. Скучные бетонные могилы в ряд, пластмассовые цветы, грязный снег, мусор. К Пасхе приберут, потому что сюда начнут приезжать родственники. А сейчас только очередь траурных автобусов к серому уродливому зданию, из трубы которого вьется дым, кучки скорбящих, ветер доносит нудное завывание оркестра. И хочется только одного: улететь отсюда на хрен с черным дымом, не оглянуться.