На задней парте. Книга вторая

А пацаны гоняют мячик во дворе.

Чуть поддатый дядька разгрузил машину.

Чинно соблюдая очередь закон.

Вся страна недавно сухари сушила,

И редкий фраер лезет на рожон.

А я стою, считаю ловко

Воровским своим умом:

"Городская" с газировкой --

Получилось «Эскимо»,

На пломбир за двадцать восемь

За всю жизнь не собрать…

Батя -- выпорет, не спросит,

Как пить дать.

На пломбир за двадцать восемь

За всю жизнь не собрать.

Батька -- выпорет, не спросит,

Как пить дать.

Толстую соседку, будто понарошку

Офицерик лётный возле кассы жмёт.

Жмут мои монетки потные ладошки,

И цифрами стреляет пулемёт.

А кто не видел, тот не "вломит",

Слово гадское "нельзя".

На батоне сэкономил.

И конфет "Кавказских" взял.

Есть, конечно, повкуснее,

Только ближе пацанам -- Те, что

Рубль пятьдесят за килограмм.

Есть, конфеты, повкуснее,

Только ближе пацанам -- Те, что

Рубль пятьдесят за килограмм.

Ёрзая на стуле, будто в нём иголки,

Дядя Жорик с места вечер не встаёт.

«-- Пас отдал Рогулин, Толя Фирсов щёлкнул,

И Дзурилла шайбу достаёт».

А "Городская" -- семь копеек,

И шестнадцать -- круглый хлеб,

То деревья зеленеют,

То позёмка на земле.

За одиннадцать калачик.

И батон за двадцать две,

А пацаны гоняют мячик во дворе.

За одиннадцать калачик.

И батон за двадцать две,

А пацаны гоняют мячик во дворе».

– - Хорошее было время, тихо заговорила Makoto, жаль, что сейчас –- мы уже не те, что раньше.

Я кивнул и негромко запел, растянув гитарные струны.

«Почти у каждого из нас

бывает драма,

Она, казалось бы,

решается легко:

Одна в осеннем городе

скучает мама,

И этот город

расположен далеко.

И мы сначала ничего

не замечаем,

И дни разлуки складываются

в года…

Мы обещаем написать

и забываем,

И наши мамы нас прощают,

как всегда…

А когда-то мальчик

был обеспокоен,

Если только мама

покидала дом,

И, уткнувшись взглядом

в пальмы на обоях,

Ел горбушку хлеба

с сахарным песком.

И ждал, когда в

подъезде ржавая пружина

Скрипнет, возвращая

ласку и покой…

А у неё работа,

а потом дружина,

И под вечер

с полной сумкою домой.

Как две заботливые птицы,

эти руки

Нас успевали

защитить и пожалеть,

А мы смотрели с братом

только на зарубки

На косяке дверном,

мечтая повзрослеть.

И дождик летний капал,

и земля парила,

И, как в войну,

мы продолжали в жизнь играть,

И всё, что раньше

мама нам ни говорила,

Мы начинаем

только-только понимать:

Почему так много

было кукурузы,

Почему в апреле

запахи острей,

Почему зимою

хочется арбуза…

А вообще-то было

всё, как у людей.

И тот пьянящий запах

новеньких сандалий

И в кульке за рубль

десять карамель,

И в шариковой ручке

радостный Гагарин…

Так ничто не может

радовать теперь.

Ну, раз в году, хотя бы,

кажется, так просто

Вернуться к тихой радости

родимых глаз,

Но мы спешим к вершинам

творческого роста,

И мамы, понимая,

не тревожат нас…

И ждут, и врут опять

немножечко соседям,

Похлёбывая тот же

ягодный кисель,

Что, может быть,

на Новый год домой приедем,

А нас несёт опять

за тридевять земель.

Но, как с пластинки пыльной,

Пляжный визг нам слышен,

Память наша плёнкой

рвётся, как в кино…

И как же мы бессильны

Пирожками с вишней

Возвратить ту радость

детства своего.

Ну как же мы бессильны

Пирожками с вишней

Возвратить ту радость

Детства своего…»

Отзвучал последний аккорд, из моей груди вырвался легкий вздох. Минорное настроение тут же прошло, когда над парком вновь зазвучала гитарная музыка.

«Мой отец алкоголиком не был,

Хоть и выпить считал -- не грешно.

Хорошо было с водкой. И с хлебом.

Не всегда было так хорошо.

Тридцать лет профсоюзных событий,

Ни прогулов, ни громких побед,

Восемь грамот, привод в вытрезвитель,

И награда за выслугу лет.

Люди будущего -- на фронтонах ДК.

Да задумчивый стих Окуджавы.

И, как цены, волненья снижались тогда.

За прекрасное "завтра" державы.

Очень рано отца хоронили.