Над кем не властно время

– Может быть, ты все же поедешь на какую-нибудь олимпиаду?
– сказал он наконец.
– Тогда дай мне знать через Виталика, и я съезжу в ту же страну, чтобы повидаться с тобой.

– Я почему-то чувствую, что мы расстаемся не навсегда, - в этот момент мне казалось, что я говорю искренне.
– Может быть, даже олимпиада не потребуется.

На улице шел снег, но ветер прекратился, и было не очень холодно. Пронизанное порхающими снежинками воздушное пространство пахло арбузными корками. Я шел, поеживаясь, в направлении "Академической", когда меня догнал Саша Мошков. Он тоже возвращался с проводов Левки, куда забежал на несколько минут, чтобы попрощаться со своим единомышленником по бардовской песне.

Возле метро стояли в скудном свете фонарей три стенда с газетами.

– Мы Сахарова не читали, но мы его осуждаем!
– глумливым голосом произнес Саша и предложил: - Давай просмотрим газетку!

Способность некоторых людей шутить в любых обстоятельствах все-таки немного удивляет.

– Разве тебе совсем не грустно?
– спросил я.

– Конечно, грустно!
– признал Саша.
– Поэтому я и предлагаю немного повеселиться, чтобы развеять грусть.

– Что же веселого в этих газетах? К тому же при таком освещении мы можем разве что читать одни заголовки.

– Так ведь именно заголовки мы и будем читать! Знаешь, они бывают очень смешными, если представлять себе, что каждый заголовок - это подпись к фотографии полового акта. Вот этот, например.

Саша ткнул рукой в стенд и провозгласил официальным тоном:

– "Вести с полей"!

Я невольно хмыкнул. Мой взгляд упал еще на один заголовок, и мне стало смешно: "Нелегка профессия хлебороба". Я показал его Саше.

– Неплохо, - похвалил он, но этот еще лучше: "Досье преступлений империализма".

– Но это же рубрика, а не заголовок, - возразил я сквозь смех.

– В нашем деле все сойдет, даже рубрики, - великодушно откликнулся записной остряк Мошков.

Так мы стояли и веселились, сгибаясь от смеха, соревнуясь, кто найдет заголовок забористее. "Очередная израильская провокация", "Сельская школа", "Внимание: опыт!", "В дар советскому фонду культуры".

Было что-то магическое, какая-то алхимия, в этом превращении тоскливой ежедневной, усыпляющей, лживой и однообразной газетной тягомотины в нечто новое, яркое, смешное и неожиданное. На время я забыл, что уже в десятом классе, - да что там десятый класс, я забыл, что мне уже за шестьдесят с лишним лет!
– и хохотал как ребенок, благодарный Саше за удивительный опыт. И в этот миг все казалось мне возможным: и будущая встреча с навсегда уезжающим другом, и мастерство осознанных снов, и обретение дара орбинавта!

***

Ощущение пустоты, вызванное Левином отъездом, вскоре вернулось. Через день после проводов я, сидя за партой и глядя в окно, увидел пролетающий высоко в небе маленький силуэт самолета. Днем, возвращаясь из школы, заметил еще два самолета. В каком-нибудь из них мог находиться мой друг детства. Я не знал точного времени рейса, которым летели Маргулисы. Это теперь не имело значения.

Вечером я сидел в своей комнате, погрузившись глубоко в кресло под задумчивые полнозвучные нарастающие аккорды "Токкаты и фуги ре минор" в исполнении Гарри Гродберга, размышляя о том, как люди, удивительным образом находя друг друга на необъятных просторах вселенной, умудряются после этого расставаться навсегда. Почему они не дорожат возможностью быть вместе? В случае с Левой от меня мало что зависело. Но ведь бывали и другие ситуации. Взять, например, Аллу Кахниашвили. Разве нам не нравилось видеться, разговаривать, читать Гейне, обсуждать задачи, касаться друг друга руками?

Чем она сейчас занимается? Каков круг ее сегодняшних интересов? У меня не было ни малейшего представления на этот счет. После истории с Зоей, о которой Алла вообще ничего не знала, я перестал с ней видеться.

А ведь Алла приходила тогда ко мне в больницу!

Меня внезапно поразило это воспоминание. В отличие от тети Лили, она не была моей родственницей. Не знала меня много лет, как Николай Иванович. Не была моим другом детства, как Лева и Валера. Но она пришла тогда проведать меня! А я отвернулся от нее, словно она была виновата в том, что в некий злополучный день я не откликнулся на призыв Зои.

Алла пришла ко мне в больницу, хотя мы были едва знакомы. Многие другие из числа тех, что знали меня давным-давно, и не подумали это сделать.

Меня вдруг подбросило как пружиной. Я встал, уменьшил звук проигрывателя и вышел в большую комнату, где стоял телефон. Мамы дома не было. Я набрал номер.

– Да?!
– прозвучал ее голос.

Совершенно не представляя, о чем говорить после столь длительного отсутствия контактов, я сказал первое, что пришло в голову:

– Привет, Алла! Слушаю Баха. А ты что делаешь?

Сквозь молчание телефонных проводов я словно почувствовал, как она резко втянула воздух. Затем раздалось радостное восклицание:

– Максим, это ты?!

Извиниться за длительное отсутствие? Нет, я ведь не обещал, что буду постоянно названивать. Лучше разговаривать так, как будто это вполне естественно - вести непринужденную болтовню раз в полгода-год. Тем более, что это и на самом деле естественно.

Алла с удовольствием поддержала предложенную тональность беседы. Она буквально захлебывалась словами, пересказывая мне события последних месяцев. Пропела популярную среди студентов-математиков песню "Раскинулось море широко" с измененным текстом. Заканчивалась она трагично: "Напрасно старушка ждет сына домой. Расскажут - она зарыдает. А синуса график волна за волной по оси абсцисс убегает".

Я спросил, почему летом, на вступительных экзаменах, ей снизили оценку за сочинения до четверки. Алла сказала, что сделала ошибку в слове "витрина".

– Представляешь, всегда знала, как это пишется, а тут вдруг полный ступор! Никак не могла вспомнить! В общем, решила сама вывести логически. Ведь витрина защищает от ветра, значит должна писаться через "е". Но логика подвела.

– Здесь другая логика, - сказал я.
– "Витрина" происходит от латинского "vitrum", что означает "стекло".

Алла подивилась моей осведомленности. Я объяснил, что где-то про это читал.

В ходе разговора каждый из нас постоянно ссылался на свою чрезмерную занятость. Алла упоминала приближающуюся сессию - сначала зачетную, затем экзаменационную, - первую сессию в ее жизни, которой девушка слегка трепетала, несмотря на то, что была, как и в школе, одной из лучших на своем курсе. Я же рассказал, что в школе задают много уроков, а я еще усиленно занимаюсь английским.

– Что у тебя с математикой?
– поинтересовалась Алла.
– Продолжаешь ходить к этому преподавателю, поклоннику Наполеона, о котором ты рассказывал? И вообще, ты уже начал готовиться к поступлению к нам, на мехмат? Учти, осталось чуть больше полугода!

– Алла, давай подробнее поговорим об этом в другой раз. Я еще не решил, чем именно хочу заниматься после школы.

Она согласилась, удивившись моим словам. Перед тем, как попрощаться, мы договорились, что будем созваниваться чаще, чем раньше.

***

Закутанный в два свитера и держась подальше от стен, от которых несло мертвящим холодом, несмотря на нагретые до предела батареи, я быстро перечитал письмо от Левы - первое и пока единственное. Судя по дате отправления, оно шло сюда целых полтора месяца. Непривычной формы продолговатый конверт, который надо было не разрывать, а аккуратно раскрывать, потому что письмо было написано на его внутренней стороне. Маргулисов поселили в окрестностях Иерусалима, в центре для новых иммигрантов, которых там называют репатриантами. Поселок, где расположен центр, называется Мевасерет-Цион, то есть "Вестница Сиона", о чем Лева и его родители вряд ли знали, поскольку только начали изучать язык. Левка жаловался в письме на то, что иврит дается ему с трудом. А мне когда-то было совсем не трудно учить его под руководством деда Ибрагима. Правда, моим родным языком был тогда арабский, а не русский, что облегчало задачу.