Над пропастью юности

— Мне жаль, — слова резали горло. Джеймс не привык к извинениям, поэтому даже самое короткое невзрачное предложение заставило его почувствовать, будто он перешагнул через свою гордость, снизошел к обычному человеческому сожалению, из-за чего приравнивался к другим людям, которых прежде привык называть глупцами. — Мне самому не было достаточно того, что ты предложила. Момент слишком короткий, чтобы его можно было почувствовать. Нам нужно гораздо больше времени.

— Сколько тебе нужно времени? — нахмурено спросила, шмыгнув носом. Брови сдвинулись, в глазах была видна озадаченность и непонимание того, что он пытался иметь в виду между строк.

— Не знаю, пока что будет достаточно бесконечности, — Джеймс двинул плечами. Глупая улыбка украшала лицо. Фрея продолжала смотреть на него в исступлении, будто всё ещё не могла до конца осознать того, что было, кажется, очевидно. — Я ошибался. Чувства это то, что наполняет нас изнутри, и они не могут быть иллюзией. Они настоящие, как и мы сами. Будь ты призраком, духом, тенью я был бы прав, но ты живая, и мне нравиться чувствовать тебя, как никого другого, — его ладонь поднялась к лицу девушки, когда вторая рука продолжала прижимать к себе ближе. — Ты заставляешь меня чувствовать себя странно, потому что прежде я и представить не мог, что смогу кого-нибудь вообще…

Фрея не дала ему закончить. Потянулась вперед и поцеловала. С кончика его языка должно было соскочить то самое признание, о котором мечтали многие, да и она сама втайне. Только в ту же секунду Фрея вдруг испугалась простого незамысловатого «полюбить», будто оно должно было всё только испортить. Из глубины души выполз глупый страх повторить ту же ошибку, что она совершила и с Джоном.

Фрея ужасно испугалась, что признание Джеймса должно было воззвать к её эго. Ведь ей хотелось быть любимой и кроме того ужасно нравилось это. Казалось, одно слово должно было заставить девушку накрепко уцепиться за саму идею любви, потеряв связь с подлинным чувством, что было настоящим и разгоралось в груди живым пламенем. Ведь поначалу ей казалось, что она действительно любила Джона, вопреки тому, что его касания были ей неприятны в отличие от слов, пустота которых её окрыляла.

Слова остались комом посреди горла парня. И всё было правильно, как и должно было быть. Фрея не чувствовала тяжести его ладони на своем лице, отвратной влажности поцелуя и отвращения от близости, от которой и отвыкнуть не успела. Этого всё ещё было достаточно, пока внутри жил страх того, что однажды может быть иначе.

Ей было достаточно недосказанности. Упущенное слово тоже вызывало трепет. Джеймс любил её, а она в душе знала, что любила его в ответ. Зачем ей нужно было большее? Кому вообще может быть нужно большее?

— Прошу прошения, молодые люди, — их оттолкнул друг от друга чужой голос, которому предшествовало демонстративное покашливание. — В конце концов, не в храме же Господнем, — их потревожил священник, появившейся будто из ниоткуда.

Фрея смущенно спрятала лицо за натянутым воротом пальто парня, а затем прикрыла его ладонью. Джеймс тихо ругнулся под нос, но судя по возмущенно нетерпимому выражению лица священника, что переменилось за секунды, он сумел это расслышать. Фрея бегло извинилась, взяла парня за руку и повела к выходу, заливаясь от смеха.

Снаружи продолжал падать снег. Было уже прилично темно, но белые хлопья были различимы в свете фонарей. И Фрея задержала дыхание, прежде сделав глубокий вдох. Казалось, легкие покрылись тонкой ледяной коркой, под слоем нанесенной косметики проступил румянец, кожа на открытых шее и руках в ту же секунду покрылись мурашками. Её даже передернуло от холода, но в следующую секунду, она почувствовала на своем плече тяжелую руку парня. Джеймс прижал её к себе, поцеловал сперва в лоб, затем в холодный нос, пока не нашел губы.

— Мы не успели обсудить то, что ты нарисовала меня. Знаешь, в следующий раз ты могла бы нарисовать мой полный портрет. Я даже готов позировать за определенную плату, — он заставил её громко засмеяться. — Уверен, это была бы твоя самая знаменитая работа.

— Похоже, тщеславности тебе по-прежнему не отнимать.

***

Джеймс не умел не задерживаться дома у мистера Клаффина. Продолжительность их встреч не была обозначена, поскольку всё зависело от настроения и расположения духа мужчины. За одну встречу они могли исписать лишь пару страниц, а порой и несколько десятков. Джеймсу нравилась история, которой он был лишь немым свидетелем, не способным вмешаться, чтобы что-либо изменить. Впрочем и сам мистер Клаффин вряд ли теперь мог что-то изменить, в отличие от парня, жизнь которого ещё не имела бесповоротной точки.

Посвященный в давно прошедшие дни юности и молодости мистера Клаффина, Джеймс всё острее ощущал бессмысленность и глупость не только собственного существования, но и своей семьи. Чопорная правильность матери, холодная расчетливость отца и беспринципная податливость брата сводили его с ума своей пустотой. Люди, с которыми он был связан кровью и фамилией, были лишь безликими тенями всего глубоко человечного, что Джеймс замечал в мистере Клаффине, своих друзьях, Фрее и, в конце концов, самом себе.

Пустыми были они, пустым продолжительное время оставался рядом с ними и он. Его учили быть человеком приличным, когда достаточно было быть просто человечным, чего не хватало никому из рода Кромфордов. Всю жизнь Джеймс делал всё вопреки воли матери и отца, разрушая выдуманные правила и законы, что делали его частью общества, от которого парня выворачивало наизнанку. То, к чему он прибегнул вместо этого также не вызывало много уважения, особенно теперь, когда мнимые удовольствия перестали приносить радость.

Джеймс убеждал себя в том, что был в поиске смысла, что было не далеким от правды. Он был беспечным, безразличным, упрямым и совершенно безответственным. Проживал дни так, будто не было чего терять. Без страха умереть, утратить близкого человека, остаться в конечном счете одному — всё ему было нипочем. Джеймс был безразличен к жизни, покуда вряд ли хоть один день прожил по-настоящему.

Он не выдавал себя, но был пристыжен тем, как глуп был всё время. Отрицал всё естественно настоящее, симулируя счастье, которого не было ни в алкогольном опьянении, ни в сигаретном дыме, ни в наркотическом дурмане, ни в плотских утехах.

Начавшейся рассказ о войне вовсе взбудоражил парня, поскольку в его памяти то время существовало лишь на страницах газет и радиоволнах. Его семье удалось спрятаться, убежать, чтобы затем стиха наблюдать за всем происходящем, как будто это было не больше, чем театральное представление, на которое никого их них не пригласили. Джеймсу было всего четырнадцать, но он понимал больше, чем должен был. Перечитывал отцовские газеты, слушал радио через украденный приемник. Ему было ненавистно, что отец был немым сторонником происходящего. Он уезжал из дому лишь несколько раз, только чтобы справиться о финансовых делах, но не более. Вслух они ни разу не говорили о войне, будто её действительно не существовало, что было для него вовсе невыносимо.