Накануне

Но как введешь, когда у человека совсем о другом мысли? Наташа милая девушка, душевная, но о жизни у ней совсем наивные какие-то понятия и других она не хочет. В первый же раз, когда Марина заговорила с ней о политике, о революции, прикрыла уши ладонями: доктору с политикой дела иметь нельзя. Для доктора все люди должны быть одинаковыми, его призвание - облегчать страдания людям, а страдают от болезни, от физической боли все одинаково - черносотенец и революционер, самый злой и самый добрый. Доктор должен лечить только. И никаких "врагов" у него не должно быть. Разве может доктор стрелять с баррикады? Не может!

– Должен!

Наташа чуть не расплакалась.

– Я тебя, Марина, ужасно люблю. Но если ты так считаешь, я уж не знаю даже... И какой же ты тогда врач!

Поспорили. И потом Марина пробовала не раз, но под конец отступила. Ведь нельзя ж, в самом деле, "уговаривать" человека стать революционером. В нашу революцию - единственную настоящую, честную, беспощадно до конца право имеет пойти только тот, у кого и сознание, и чувство, что он не может не пойти, что для него другой жизни нет. Марина положилась на жизнь: жизнь сама приведет. Ведь кругом делается такое, что честному человеку, живому, нельзя не стать революционером.

Но месяцы шли - Наташа не видела. Аудитория, лаборатория, анатомичка, книги. Зачеты. А с декабря еще и этот студент-санитар, красивый, но неприятный, - Андрей. Роман по всей форме. Сейчас, впрочем, едва ли не оборвался этот роман: Наташа никогда не говорит об Андрее, и в комнате, возвращаясь, Марина ни разу не заставала его. И Наташа хмурая-хмурая, видно, что на сердце у нее саднит. Надо бы поговорить по душам, да как найдешь время, если домой удается попасть - да и то не всегда - только позднею ночью. Институт, амбулатория, партийной работы прибавляется со дня на день: женский день - 23 февраля - надвигается, а поднять на демонстрацию женщин (они хотя и жены рабочих, но живут только хозяйством, от кухни, от корыта приходится отрывать) - совсем нелегкое дело. Надо собирать, говорить. Вернешься усталая, где тут еще опять разговаривать. Да и голова совсем, совсем не тем занята, даже дико как-то заговорить сейчас об ухаживании, о романе, о чисто-чисто любовном... Заговоришь - еще хуже выйдет, пожалуй, еще хуже разбередишь вместо помощи...

22-го, в канун демонстрации, Марина вернулась раньше обычного: назавтра надо быть свежей и крепкой. Решила хоть сколько-нибудь выспаться. И, может быть, потому, что ожидание завтрашнего бодрило как-то особо, особою, радостной бодростью, - такой несчастной, заброшенной, жалкой показалась ей сидевшая у окна, в кресле, без книги даже, а так, бессильно свесивши руки, словно больная, Наташа, что Марина невольно положила ей подойдя, докторским движением, руку на сердце.

– Саднит?

Наташа кивнула.

– Вы что... разошлись?

Наташа кивнула опять. И сказала, опустивши ресницы:

– Я и сама не понимаю... В ту самую ночь... ну, распутинскую, я ж тебе говорила... что-то нас развело... Именно тогда еще... над полыньей... Какие-то от нее поднявшиеся, смутные, но неодолимые мысли. Я все думаю, думаю... Почему... не знаю, как лучше сказать: ненужными, что ли... а может быть, и вовсе чужими стали друг другу. Сразу... А ведь была... любовь.

– Любовь?
– Марина покачала головою.
– Нет. Любовь не может так оборваться. Значит, это не любовь была, Наташа, милая. И значит лучше, что так случилось...

– Но почему так случилось? Меня мучит, что я понять не могу, почему? Скажи, как по-твоему?

– По-моему?
– пожала плечами Марина.
– Как я скажу, когда я не видала и не знаю... Наверно... вспомни!
– он что-нибудь сказал или сделал такое, что в нем какая-то новая для тебя открылась черта - и черта непереносная, - ты его по-другому в тот миг, и по-верному, поняла...

– Может быть, - безразличным голосом сказала Наташа, не глядя.
– Я на следующий день написала, чтоб он больше не приходил. И не нужно, чтоб приходил. А все-таки без него мне трудно, трудно невыносимо... Ведь я теперь совсем, совсем осталась одна. Одна на всем свете.

– Наташа!
– вспыхнула Марина.

Наташа вскинула голову.

– Ну да, конечно. Ты же ушла от меня. Да, да, я знаю: я отсталая, по-твоему. У меня, по-твоему, нелепые взгляды. Ты в гимназии еще смеялась: "кисейная барышня". Пусть... Ну, я такая, да. И ничего со мной нельзя сделать. Но все-таки я живой человек. И не могу так - без теплой руки... Ты сама знаешь, чем ты была для меня. А теперь бросила, ушла. Даже не разговариваешь больше. Совсем ты - с другими... Я даже не знаю, с кем...

Марина взяла голову Наташи двумя руками.

– С кем? Если хочешь... я тебе покажу. Хочешь завтра вместе пойдем на демонстрацию... Завтра ведь женский день - день борьбы за женское равноправие.

Она улыбнулась через силу. Не то... Но что с собой сделаешь, когда и жаль человека, а не говорится с ним от сердца всего, по-душевному...

– Пойдем. Это даже твоим взглядам не противоречит... Женское равноправие... А насчет меня... Может быть, действительно я чем-то перед тобой виновата... только не тем, о чем ты говоришь, нет. И у меня ощущение такое, что не я тебя, а ты меня бросила... Честное слово, Наташа.

Глава 17

Бабы

Сбор был у выборгского Рабочего общества потребителей. Толпа собралась густая - мужчин очень мало, женщины сплошь, - обыкновенные, самого бабьего вида, в платках, в душегрейках, в салопчиках. Наташе не поверилось даже: Мариша? С ними? С бабами этими?

С этими бабами, да. Потому что Марину здесь все почти знали: здоровались, окликали, сбились кругом, расспрашивая о чем-то, о своих каких-то женских делах. Наташа стояла в стороне, как чужая. Да, собственно, чужая и есть. От вчерашнего разговора не отлегло от сердца, тоска не сошла: не та Марина, не прежняя. И не может быть с нею по-прежнему тепло и уютно. Но все равно: некуда больше пойти, лучше уж здесь...

Марина заметила - поняла, наверное, по лицу, - пошла было к ней, но по дороге нагнал ее бегом почти веселый и кудрявый Никита. Сизов Никита, с Айваза.

– Марина Дмитриевна, и вы тут! Что вас в цеху давно было не видать? Соскучились, честное слово. Я уж думал: повредиться, что ли, в амбулаторию пойти. Да никак нельзя - того гляди, руки понадобятся... Дела-то какие, дела, а? До чего дружно по району забастовка пошла назавтра, ей же богу, все до одного заводы станут. И по другим заставам! Вчера, слышали?.. утиловский завод и верфь администрация закрыла, завтра, слыхать, машиностроительный закрывают. Локаут, как говорится, по всей форме. Испугали! Олухи царя небесного! Рабочего и так не сдержать, а они еще жару поддают.

Он засмеялся молодо и заливисто.

– Наша, айвазовская дирекция умнее: нынче объявление вывешено. Насчет хлеба, дескать, не извольте беспокоиться, господа рабочие: свое хлебопечение поставили, будем снабжать сами бесперебойно, полторы тысячи фунтов в день на раздачу. Только, значит, работай за царя и вероотечество. Вот дьяволы! Айвазовца хотят за краюху хлеба купить. Мы, конечное дело, прочитали, постановили: бастовать до полного свержения.

Наклонился к самому уху Марины, зашептал.