Накануне

– Савелыча лавку, не иначе, - осклабился Никита.
– Только что мимо шли, дверь на замке была. Будний день, а не торгует: запрятался, аспид. Народ на него - не сказать, до чего лют. Первый на весь район живоглот. Муку прячет.

Шум и говор там, у лавки, нарос, взорвался криками, толпа всколыхнулась, шарахнулась и побежала вдруг, сразу, неудержно. Наташу чуть не сбили с ног, еле справилась. И побежала тоже прочь по проспекту вниз.

– Бью-ут! Бьют!

В обгон, вперегон мелькали женщины со сбившимися платками, скользя и падая на расхлестанном, до камня растоптанном снегу. Наташа задохлась. Ноги больше не шли. Усилием отчаянным она пересекла дорогу бегущим, бросилась к ближайшему подъезду, прижалась к стене.

– Стой!

Крик дошел - спереди, издалека, спокойный и звонкий. Приказом. Бежавшие стали останавливаться, схлынули в стороны, к панелям, к домам. Опять открылась широкая даль проспекта. По улице черной громадой близилась, шагая беглым, широким - по-военному - шагом, колонна рабочих. Над сомкнутыми накрепко рядами колыхались красные знамена.

У Наташи заняло дух. Господи, сколько их! Тысячи? Нет. Наверное, десятки тысяч. Они шли мимо уверенной, твердой походкой, в фуражках и шапках, куртках и полушубках, потоком неудержимым, вбирая в свои ряды встречных. Наташа смотрела, все крепче и крепче прижимаясь к стене. Подойти к ним... и ей? Она пропускала ряд за рядом, собираясь с духом... в следующую шеренгу - шагнет...

И когда прошли последние ряды и на улице, потемневшей, будто надвинулись сумерки, стало пусто и тихо жуткой какой-то, напряженной и ждущею тишиной, - сердце сжало новым отчаянным приступом тоски и одиночества. Побежать за ними? Догнать? Марину найти?

Нет. Без них - страшно, а с ними... страшнее еще. Домой. Переулками, в обход, чтоб не встретить.

Глава 18

Двадцать пятое февраля

Марина вернулась домой только под утро двадцать пятого. Усталая, иззябшая. С трудом скинула вскоробившиеся, сбитые башмаки. Наташа, торопясь, отгоняя неотвязное, непонятное, ноющее чувство, которое теперь возникало каждый раз, когда увидит или даже подумает о Марише, зажгла керосинку. Хоть чаю вскипятить. Еды никакой не было: магазины по всему городу закрыты; если бы не студенческая столовка - прямо с голоду умереть. Марины в столовой не было видно.

– Ты ела что-нибудь?

Марина кивнула.

– Я на секунду прилягу. Сейчас мне опять идти. Ну, как тебе демонстрация?

И добавила, с кровати уже:

– Забастовка всеобщая.

Наташа прикрыла глаза. Всеобщая. Значит, все, все рабочие, сколько в Питере есть (а их полмиллиона, - так, кажется, в газетах писали) - на улицах?.. И те, конные, опять... скачут... А вечером сегодня - Юрьева бенефис, в Александринском. У нее и для себя и для Марины билеты...

Перемогая себя, она окликнула все же подругу несмело:

– А как же... в Александринский сегодня, Мариша? Пойдем?

Марина подняла голову от подушки. Глаза были холодные и удивленные.

– В театр? Иди, если хочешь, конечно... А мой билет продай... Или отдай, кому знаешь.

Губы шевельнулись жесткой и небрежной усмешкой, и Наташа вспыхнула. Это что ж намек на Андрея?

– Спектакль, впрочем, едва ли состоится, - равнодушно уж сказала Марина и отвернулась к стене.
– Кажется в городе вводят военное положение.

Не состоится? Не может этого быть, хотя бы даже военное положение. Потому что спектакля этого сколько месяцев ждет Петербург. Это ж событие исключительное... Лермонтов, "Маскарад", в постановке самого знаменитого, самого модного из нынешних режиссеров, и состав изумительный: весь цвет актерский, как и должно быть в бенефис такого прославленного артиста, как Юрьев. Билеты уже три месяца назад были распроданы.
– Юрьев, как бенефицианты всегда, у себя на дому, сам, по записи, продавал. И все, все распродалось, хотя цены совсем сумасшедшие, в шестом ряду партера билет двадцать три рубля золотом... почти трехмесячный заработок работницы, девятьсот часов женской работы. Позавчера, на демонстрации, чернявая о себе говорила: десять часов работы, заработку восемь рублей в месяц. А здесь - одно кресло. На три часа.

Марина и тогда ни за что не хотела, едва-едва ее уговорила Наташа: это же не обычный спектакль, это обязательно надо каждому культурному человеку. Билеты достала, хотя целую ночь пришлось простоять в очереди. И то не на студенческие, самые дешевые места, на галерку, - те еще до нее расхватали, - а дорогие, на балкон. Пришлось долго себя во всем урезывать, чтоб свести концы с концами, и все-таки радость была неуемная: не сказать до чего, с волнением каким она ждала сегодняшнего вечера. И вот дождалась: все - прахом. Если и будет - все равно удовольствие испорчено. Настроение совсем же не то. Нина, Арбенин, Шприх... Даже не представить себе... И какими глазами посмотрела сейчас на нее Марина... Лучше б совсем не говорить.

Чайник вскипел. Разбудить? Или пусть спит? Такая она усталая... Жалко.

Но в дверь постучали быстрым и легким стуком. Марина сразу открыла глаза, поднялась, оправляя растрепавшиеся волосы.

– Войдите.

Вошел рабочий, высокий и ясноглазый, в ватной короткой куртке, заячья шапка с наушниками. Не здороваясь, отошел с Мариной к окну, в дальний угол, зашептал.

От первого слова у Марины сдвинулись брови, она метнула взглядом в сторону Наташи. Наташа нахмурилась тоже: Маришиным гостям она всегда бывала помехой, это она давно заметила. Если она сама не уходила, уходила с ними из квартиры Марина. Что ж? И сейчас уйти? На улицу? А если там, как вчера, нагайками разгоняют? Еще попадешь под лошадь или под ноги толпе, изувечат. Мариша опять посмотрела. Гонит. Пожалуйста! Изувечат - и пусть!

Она закусила губу и резким движением взяла с этажерки мерлушковую свою круглую шапочку. Но Мариша, быстро перешепнувшись с рабочим, остановила.

– Слушай, Наташа. Я твои взгляды знаю, но знаю и то, что ты хорошая и честная, что тебе можно довериться. И ты так искренно и горячо тосковала, что одна, на отлете. Так вот. Сегодня день исключительный: может быть, наверное даже - начало больших, очень больших, огромных событий. А рук не хватает. Есть одно - хотя и легкое, но очень важное и секретное дело... Я сама должна была, но мне необходимо сейчас же идти, неотложно. А товарищей - никого, никого сейчас не найти... Да и времени нет... Я решила тебе доверить... Ты сделаешь?

Рабочий полез за пазуху, достал сложенную бумажку и протянул Наташе. Рука широкая; темная, грубая кожа. Пальцы Наташи дрогнули, принимая бумагу.

– Это воззвание, - сказала Мариша.
– Черновик, видишь, вставки, поправки: товарищи наспех писали. Надо начисто переписать - разборчиво и на одной стороне, обязательно. Перепиши и снеси на Сампсоньевский...

Наташа молчала. Она продолжала держать бумажку, как взяла, в вытянутой руке. Взяла или нет? Марина договорила быстро:

– Большой Сампсоньевский, No 16, квартира Куклина. Три звонка: долгий и два коротких. Когда откроют, скажешь: "Я от Павла Петровича". Тебе ответят: "Нет дома". Тогда ты отдашь конверт. Все запомнила? Шестнадцать, Куклин, "я от Павла Петровича". Карточка есть на двери, не обознаешься. Только быстро, быстро, да? У нас каждая минута сейчас на счету. Черновик не забудь отдать тоже.

Наташа не успела и мыслей собрать, как стукнула дверь. Она осталась одна, с бумажкой в руках.

Глава 19

Листовка о победе

Наташа писала, старательно и крупно (чтобы легче было набирать) ставя буквы.

"Российская социал-демократическая рабочая партия.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться.

Нечем топить.

На фронте - кровь, увечье, смерть. Набор за набором. Поезд

за поездом, точно гурты скота отправляются наши дети и братья на

человеческую бойню.

Нельзя молчать.

Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от

голода и холода и молчать без конца - это трусость,

бессмысленная, преступная, подлая..."

Перо дрогнуло. Наташа ниже наклонила голову. Перед тем, как начать переписывать, она три раза перечитала листок, разбирая, какая вставка куда. И на этой строке - каждый раз - кровь в лицо.

"...преступная, подлая".

Подлая?

"Все равно не спасешься. Не тюрьма, так шрапнель: не