Накануне

– Дружину, по секрету сказать, - вам-то можно, хотя дело сугубо тайное, - дружину рабочую собираем. Я уж записался, ясно. Только вот оружия нет. То есть, не то чтобы вовсе нет, однако, мало. Партийным в первую очередь дают - от большевиков, говорят, револьверы. Ну, а мне не досталось. Надо, видно, самому добывать... Городовика какого кокнуть, что ли?

– Марина Дмитриевна, - окликнул женский взволнованный голос.
– Чего ждем-то? Отчего не идем?

– Сейчас тронемся, - отозвалась Марина.
– Заводов ждали, чтобы вместе сойтись. Заводы только с двенадцати выйдут.

– По Сампсоньевскому пойдем?
– спросил Никита.

– На ту сторону, в город, не двинем? А лихо было бы!

– Нет, - ответила Марина.
– На сегодня решили только здесь, дома, у себя. В городе полиция изготовилась: на мостах заставы, на Невском ребята на разведку ходили - по дворам конные жандармы и городовые запрятаны. Женщины наши - народ еще необстрелянный: как бы беспорядку не вышло. Пусть для первого раза по району походят... попривыкнут...

Никита повел глазами по толпе, и глаза почему-то посумрачнели.

– А это, между прочим, верно. Да и не для баб одних. Улица - она тоже... привычки требует...

Марина кивнула Наташе: подойти. И крикнула, закидывая за спину концы мягкого пухового своего платка:

– Стройтесь, товарищи! В ряды. Во всю ширину улицы... Чтоб ни пройти, ни проехать!

В рядах запели. Первые, ближайшие, потеснились, давая место Марине и Наташе. Наташе стало холодно и жутко. Наверное потому, что кругом лица баб стали сразу, как только стронулись, по-особому серьезными и строгими и еще более, поэтому, далекими и чужими. А это же очень страшно, когда так вот, в одном ряду, локоть к локтю, близко совсем, - чужой и далекий. И хотя пели женщины не революционную, а самую обыкновенную вековечную русскую песню о женской недоле, - звучала эта песня, здесь на улице, на морозном просторе, совсем иначе, чем в комнате, в темном закутке, где раньше доводилось слышать эту песню Наташе. И это тоже было странно и жутко.

При выходе на Сампсоньевский постовой городовой, сивобородый, с медалями и шашкой, не торопясь, пошел навстречу, помахивая лапой в белой вязаной перчатке.

– Куда, бабы! Расходись!

– Бабы?
– крикнул из рядов задорный голос.
– Не в ту дудку запел, фараон! Такого нынче и слова нет.

Городовой сердито помотал головой.

– Но-но, там!.. Расходись! Свистну, наскачут конные... Будете потом... полгода спины чесать...

Он и в самом деле вынул свисток... Но без команды, без сговора женские - "бабьи" - шеренги бросились к нему бегом, обрывая песню. Быстрые - не по-мужски сноровистые - руки вырвали свисток, сбили круглую барашковую, с разлапым, двуголовым орлом шапку, вытащили шашку из ножен, отобрали, сорвав шнур с шеи, револьвер, под уханье и хохот.

– Вояка!.. Продался пугалом стоять. Хоть бы фасон держал... Человек за свою службу помирать должен, а ты сразу и руки врозь... Вот уж доподлинно: баба!

– Держите!.. Мы его сейчас по-бабъи платком. Не пожалею обнову для праздника.

С хохотом закрутили городовику голову ситцевым красным платком.

– Тронуть не смей! Сомнем... Видишь, нас - сила... Тысячи нас тут... На богадельню, и на ту от тебя не останется.

Баба, худенькая, чернявая, повертела перед носом городовика отнятым револьвером.

– Ну, иди! Как козел перед конным полком. К нам в деревню полк приходил, я видела... Нарядный такой козел... убранный... Иди маршем!

К чернявой протолкался Никита. Он потянулся к револьверу, но она отдернула руку.

– Куда! Не ты брал, не тебе и владеть.

– Отдай!
– срывающимся голосом сказал Никита.
– Тебе на что... А мне - в дружину.

– Отсунься!
– гневливо повторила баба.
– В дружину! У меня самой муж в дружине. И не тебе чета - за дело берется, так делает. А о тебе любую девку на заводе спроси, ты за кем не крутил? Любая скажет: как в кастрюле вода - фыр, фыр пузырями, а навару нет.

Кругом захохотали.

– Правильно! Нужно - пусть сам берет. А то, видишь ты, на готовое...

– Ну и возьму, - пробормотал угрюмо, отступая назад в толпу, Никита.
– Несознательные вы, вот что, как я посмотрю.

– То-то ты... "сознательный", - передразнила баба и толкнула в плечо растерянно переступавшего с ноги на ногу городового.
– Шагай, сказано!

Опять развернулись, сцепились руками, подравнялись ряды. Городовой, понурясь, послушно пошел вперед, по Сампсоньевскому. Но и ста шагов не прошли, из-за поворота показались конные, с офицером. Черные шинели, черные султаны на барашком опушенных шапках: городовики.

Офицер, привстав на стременах, присмотрелся к толпе, к ковылявшей впереди нелепой, согнувшейся фигуре в красном женском платке и медалях, с пустыми ножнами, беспомощно бившими по ногам. Он вздернул поводьями конскую голову, обернулся, скомандовал, - и два десятка людей загорячили лошадей на месте, помахивая нагайками, готовясь скакать.

– Хлеба!
– крикнула чернявая и подняла руку с черным длинностволым револьвером. И по улице всей, тысячью голосов, протяжно, надрывно и гневно пронеслось:

– Хлеба! Хле-ба!

Городовой - "козел" - внезапно сорвал платок, вобрал голову в плечи, метнулся в сторону. Гаркнул что-то впереди офицер. Но раньше, чем стронулись с места полицейские черные шеренги, Марина рванулась вперед, навстречу. За нею, тучею, женщины. Наташа, подхваченная общим потоком, бежала с Мариною рядом, в первом ряду. Прямо на лошадей. Она видела мотающиеся в натянутых поводах, опененные, храпящие морды, бьющие в воздухе копыта. Кони, дыбясь, крутились на месте. На месте крутились, над головами всадников, толстые ременные плети.

– Хле-ба! До-лой!

Еще секунда одна, и - замелькали в глазах хвосты и копыта. Взвод во весь мах уходил по Сампсоньевскому.

– Ур-ра!

Марина остановилась запыхавшись. Еле переводя дух, остановилась рядом Наташа. Что такое? Кажется... и она кричала: "Хлеба!"...

Кругом - радостные, раскрасневшиеся от бега и мороза, удачей, успехом счастливые лица. И Никита - опять впереди, рядом, хохочущий, веселый, забывший обиду.

– Ай да бабы! Эскадрон разогнали! А "козел" где? Не помяли? Стройся. Ей же ей, - повернем мы с такими бабами свет. Запевай настоящую.

Вставай, подымайся, рабочий народ...

Иди на врага, люд голодный...

Подхватили, но не так чтобы дружно: видно, мало кто знает и слова и запев...

Марина не оглянулась на Наташу ни разу. Но когда опять пошли, взяла под руку, пожала локоть... Наташе стало бодро и хорошо от этой быстрой, легкой, почти неприметной ласки.

Еще миновали перекресток. Прошли почти что квартал, когда сзади, издалека, послышался звон стекол, треск. Передние ряды стали оборачивать. Марина круто повернула и побежала назад.