Наперекор судьбе
Шрифт:
Опираясь на винтовки, ополченцы слушали своего командира. Те, кто помоложе, – с долей любопытства. Зато ветеранов Первой мировой войны, в том числе и Билли Миллера, его речь взволновала и даже пробудила горестные воспоминания. Тем же вечером, сидя в деревенском пабе, Билли говорил Джоан Барбер:
– Вот смотрел я на него, слушал его слова… про то, что мы должны сражаться с захватчиками, защищать свободу и независимость родины… и вдруг вспомнил Фландрию. И знаешь, мне как-то не по себе стало. Будто я снова ползу по грязи, зубы стучат от холода, а вокруг стреляют. Мне даже показалось, что я слышу крики.
Джоан коснулась его руки и сказала, что вполне понимает его чувства. Ведь на той войне он потерял многих своих товарищей, лишился ноги.
– Насчет короля не скажу. Тут я с нашим Джеем согласен. У меня королевская семья тоже никакого восторга не вызывает. С какой стати мне им служить? А вот родина – другое дело. Пока я смогу стрелять, ни один немецкий педик не прорвется на землю Эшингема… Прости за грубое слово, Джоан. Вот только не нравится мне затея с «дырками в земле», но нас не спрашивали.
То, что Билли – и не только он – называл «дырками в земле», было идеей одного из военных экспертов Черчилля, вызвавшей большое недовольство фермеров. В правительстве очень серьезно относились к возможности массированного немецкого десанта. Чтобы затруднить их продвижение, было приказано рыть широкие, глубокие и достаточно протяженные – до четырехсот ярдов – траншеи. Ими предстояло покрыть всю пятимильную стратегическую зону. Приказ распространялся и на фермерские поля. Еще одной тактической мерой была установка высоких заостренных шестов, на которые могли напороться немецкие парашютисты. Естественно, у эшингемских мальчишек появлялись новые притягательные места и новые опасности, поэтому ближайшая ассамблея леди Бекенхем была посвящена опасностям, сопряженным с «дырками в земле», и наказаниям, ожидавшим нарушителей.
Эшингемский батальон отличался лучшей дисциплиной, чем соседние отряды самообороны. Бойцы занимались не один, а два раза в неделю. Уровень вооруженности у эшингемцев тоже был выше: от винтовок времен англо-бурской войны до любимой лордом Бекенхемом винтовки фирмы «Парди». «Хорошая штучка, чтобы прикончить нескольких немцев», – заявил лорд Бекенхем. Даже леди Бекенхем была вооружена изящным пистолетом с рукояткой, отделанной перламутром. Находясь в Индии, ее мать всегда спала, держа этот пистолет у себя под подушкой. Соседние отряды, если верить, были вооружены вилами и самодельными палицами.
Эшингемский батальон отличался еще и высокой бдительностью. На вторую неделю своего существования его бойцы захватили на берегу реки влюбленную парочку, беспечно обнимавшуюся в густой траве. Неизвестные были доставлены в поместье и с пристрастием допрошены на кухне.
К удивлению бойцов, лорд Бекенхем не только посещал обязательные командирские курсы, организованные правительством, но и отправился на двухдневные тренировочные занятия. Их устроителем был журнал «Пикчер пост», а местом проведения – Остерли-Парк, резиденция графа Джерсейского. Два дня лорд Бекенхем усердно ползал, преодолевая дымовую завесу, учился ставить противотанковые мины, стрелял по мишеням вражеских бомбардировщиков. Он дрожал от восторга и возбуждения, умоляя позволить ему остаться еще хотя бы на день. Ему пообещали два дополнительных дня, но только на будущий год.
– Представляешь, если наших ребят отправят во Францию, их место займут отряды самообороны, – рассказывал он леди Бекенхем. – Ты только подумай. Мы снова можем оказаться на передовой. Надеюсь, мы скоро схлестнемся с этими мерзавцами.
Лорд Бекенхем горячо ратовал за создание из мальчишек постарше нечто вроде кадетского отряда и даже провел с ними предварительную беседу… Ночью несколько мальчишек проснулись, дрожа от страха и заливаясь слезами. Им снились кошмары, причиной которых послужил необычайно живой рассказ лорда Бекенхема о том, каким грозным оружием в умелых руках могут стать обыкновенные вилы. От идеи кадетского отряда пришлось отказаться.
– Как по-твоему, стоит ли нам ожидать, что Америка вступит в войну?
Себастьян посмотрел на Барти поверх очков, которые с недавних
пор был вынужден надевать. Очки его старили и заметно лишали прежнего обаяния. Он годами противился очкам, но был вынужден сдаться после откровенного и весьма болезненного для него разговора с Селией. Получив гранки очередной книги «Меридиана времен», он вернул их практически без правки, заявив, что наборщики научились работать очень добросовестно и не допускают таких ошибок, как прежде.Себастьян пригласил Барти на ланч. Едва они сели за столик, писатель сказал ей, что она выглядит бледной и уставшей.
– Знаю, женщины не любят, когда им говорят подобные вещи, но я говорю тебе правду.
Барти не обиделась. То же самое ей говорило зеркало и собственные ощущения. Причина скрывалась не в излишней нагрузке на работе и даже не в сердечной тоске, по-прежнему нападавшей на нее в самые неожиданные моменты. Например, когда она видела увлеченно беседующую пару, сидящую голова к голове, или слышала голос с американским акцентом. Новости из Франции, какими бы скверными они ни были, тоже не отражались на ее самочувствии. Ее изматывал эмоциональный шантаж Оливера и то, что она, как и раньше, на него поддавалась. Она ненавидела себя за мягкотелость. Ненавидела бессмысленные дни, проводимые на работе в этой тупой, ватной безопасности. Война шла сама по себе и как будто обходилась без нее. Это было чудовищно несправедливо. Живя в Нью-Йорке, общаясь с Лоренсом, Барти привыкла, что каждый день бросал ей новый вызов. Она привыкла к трудностям и опасностям. По сути, там она жила как на передовой. Она отчаянно нуждалась в новых трудностях, новых опасностях. Барти жаждала их. Ей было стыдно перед Билли (хорошая же у него сестра) и даже перед Селией, которая никогда не воспитывала в ней стремление отсидеться в тихой норе, если родной стране грозит опасность.
Ее трогало за душу каждое выступление Черчилля, его страстные призывы к мужеству, к выполнению долга перед родиной. Барти понимала, что должна откликнуться. Каждый день она собиралась сказать Оливеру, что совесть больше не позволяет ей оставаться в издательстве и что она сегодня же пойдет на призывной пункт. Каждый день она смотрела на него: щуплого, состарившегося, открыто признававшего, что боится за Кита и Джайлза, и опять шла на компромисс с собой. Барти знала: Селия смогла бы выдержать ее отсутствие. Селия была способна выдержать что угодно. Барти прекрасно понимала, что Оливер просил не ради жены. Ради себя. Барти слишком сильно любила его, чтобы отказать, и от этого ей с каждым днем становилось все тяжелее.
Сидя в зале ресторана, можно было с легкостью вообразить, словно и нет никакой войны. Здесь не верилось, что на календаре лето 1940 года, что здание парламента обнесено колючей проволокой, а возле каждого входа громоздятся мешки с песком. Не верилось в пестрящие повсюду указатели с крупно выведенным словом «Бомбоубежище». Не верилось в разговоры о введении карточек на продукты и даже на одежду. Здесь не верилось даже в речи Черчилля и громадный патриотический подъем, охвативший все слои населения. В таких «святилищах», как «Мирабель», «Ле каприс», «Дорчестер» и «Савой», война почти не ощущалась. Конечно, в глаза бросалось то, что практически все официанты – люди пятидесяти лет и старше, а на многих мужчинах в зале – военная форма. Но в меню ресторана по-прежнему значились яйца чаек, лосось, омары и…
– Устрицы! – радостно воскликнула Барти. – Надо же, Себастьян, как здорово.
– Удивлен, что тебе они нравятся. Это при твоих-то весьма консервативных вкусах.
– Нью-Йорк в какой-то мере изменил мои вкусы. Я научилась наслаждаться не только тем, к чему привыкла.
– Что ж, это первая лестная характеристика, которую я слышу о том молодом человеке. Если он сумел сломать твои пуристские вкусы…
Барти молчала, думая о том, сколько других запретов сумел сломать в ней Лоренс и со сколькими удовольствиями жизни познакомить. Потом, вспомнив вопрос Себастьяна, спросила: