Наперекор судьбе

Это всегда казалось какой-то нелепостью… День как день. Лежишь себе в шезлонге, играешь в шахматы, делаешь вид, что читаешь, или просто глазеешь по сторонам, думая о своем. И вдруг – резкий звонок телефона. Конечно, звонок еще не обязательно приказ о вылете. Это может быть проверка времени, изменения в распорядке дежурств или еще что-то. Но такие звонки даже хуже, поскольку они делали пытку изощреннее и мучительнее. И наконец – «Эскадрилья, по машинам!». Потом начинает выть сирена наземной службы, и ее вой воспринимается даже с облегчением. Свершилось.

«Мы бежим к самолетам, – писал он Катрионе. – Наземная команда уже завела нам двигатели. Нам остается лишь прицепить парашюты и залезть в кабину. Пока механики помогают нам надеть парашюты, мы сами надеваем шлемы. Вот и все. Один за одним, мы несемся по взлетной полосе и взмываем в воздух. Начинается самое интересное и волнующее!»

Это было не совсем так, но Кит знал: Катриона хочет услышать именно это. Пусть слышит; меньше будет волноваться.

Труднее было описывать перемену настроения, происходившую у него в воздухе: чувство предельной сосредоточенности, оттеснявшее все прочие чувства. Но даже зная, что это блаженное время обязательно наступит, Кит так и не научился спокойно ожидать приказа.

Катриона писала, что ей очень нравится учиться на медсестру. В будущем она мечтала работать за границей. «Или в Лондоне, – писала она Киту. – Это тоже было бы здорово. Словом, везде, где есть настоящая работа. Но с такой скоростью обучения, как у нас, война кончится раньше, чем я перестану выносить горшки за больными. Хотя опытные медсестры говорят, что нас и так учат слишком быстро. Они опасаются, что при такой спешке мы не получим надлежащей подготовки».

Все их письма заканчивались одинаково: «Буду любить тебя вечно и всегда».

* * *

– Селия, взгляни, что пишут. Знаю, это не слишком важно. Особенно если принять во внимание все стороны нашей нынешней жизни.

– Да, Оливер. Это не слишком важно.

– Но, Селия, издательство должно работать. Если этот закон будет принят…

Кингсли Вуд – канцлер казначейства – недавно предложил внести книги в список товаров, облагаемых налогом на покупки. Для издателей этот налог виделся смертным приговором книготорговле.

– Честно говоря, меня совершенно не волнует, примут этот закон или нет. И я не понимаю, почему ты так разволновался, – довольно резко ответила Селия, сверкнув на мужа глазами.

Дурное расположение духа не оставляло ее. Оно длилось день за днем и имело вполне объяснимую причину: тревогу за детей, трое из которых подвергались сейчас смертельной опасности. Селию удивляло, насколько сильной и всепроникающей способна быть тревога. Во время прошлой войны она вот так же тревожилась за Оливера. Но тогда у нее был один источник тревоги. И потом, ей удавалось хотя бы временно отодвигать и заглушать тревогу работой. Но сейчас даже работа не могла ее отвлечь, и все это замечали. Она вдруг стала не то чтобы покладистой – состояние, совершенно ей не свойственное, – но какой-то отрешенной. Слушала без интереса, легким кивком одобряла то, что ее просили одобрить. Но заметнее всего было другое. Ее кабинет перестал быть центром вдохновения «Литтонс». Барти чувствовала это сильнее других, и состояние Селии усиливало ее собственную депрессию. Стремление к совершенству, требование совершенства от себя и от тех, кто рядом, – вот что всегда восхищало Барти в стенах издательства. Ей было на кого равняться. И вдруг один из столпов издательства словно перестал существовать. Точнее самоустранился. Незримые провода, расходившиеся из кабинета Селии, годами остававшиеся туго натянутыми и гудящими от распоряжений и предложений, вдруг обвисли и замерли. И это вовсе не радовало.

– Я просто не могу поверить, – сказала Барти, входя в кабинет Эдгара Грина.

Ее разговор с Селией, который раньше грозил затянуться и превратиться в конфронтацию, окончился через десять минут.

– Она почти на все соглашалась, даже не вникая. Не знаю, что и делать.

– Постарайтесь извлечь максимум пользы из сложившейся ситуации. Это долго не продлится.

Но это продолжалось и продолжалось.

Селия понимала, как она выглядит со стороны и в глазах окружающих, однако ей было все равно. Она находилась в странном состоянии, когда ее мозг словно разделился на две половины. Меньшая половина занималась повседневными делами, тогда как бо́льшая ждала телефонных звонков и звонков у двери. Последние могли означать телеграмму или письмо, которые Брансон затем приносил ей. Ее мальчики были молодцами. Кит звонил регулярно. Разговоры были краткими, но голос его всегда звучал уверенно. С мальчишеским восторгом он рассказывал, как ему нравится летать и как они устраивают немцам «ад кромешный». И ни слова об убитых и раненых сослуживцах. Неужели он считал свою мать настолько глупой и наивной? Но ведь ему всего двадцать. Ребенок еще. Но этот ребенок почти ежедневно рисковал собой. Он управлял не только рычагами самолета, но и своей жизнью. Он взмывал в небеса, летел навстречу вражескому огню ради защиты своей страны. Какое же это детство? Селия вдруг поняла: Кит давно уже миновал счастливую, беззаботную и легкомысленную пору. Пожалуй, он был взрослее, чем она в свои двадцать лет. Конечно, Оливер лучше понимал жизнь, которой жил сейчас их младший сын, и мог хотя бы мысленно сопровождать его в полетах. Другие матери месяцами не видели своих сыновей, а судьба и здесь улыбалась ей. Киту регулярно давали увольнительную на сутки. Дома, за обеденным столом, он без конца говорил о невероятном мужестве военных летчиков и их потрясающем боевом опыте; говорил о духе боевого товарищества в эскадрилье, о предельной честности и порядочности его сослуживцев и о дружеских узах, связывающих его с другими летчиками. Селия видела, как вспыхивали глаза Оливера; в них появлялась гордость, сменяемая печалью. В такие моменты она ощущала себя чужой, поскольку мужа и сына тоже связывали особые узы: они оба глядели смерти в лицо. Неоднократно. И тень смерти сопровождала каждую победу, каждое удачное возвращение с боевого задания.

* * *

Что касается Джайлза, сейчас у нее вообще не было причин тревожиться за него. Он по-прежнему находился в Уилтшире и обучал новобранцев, делая это умело и с удовольствием. Селии до сих пор не верилось, что война вдруг стала временем триумфа для ее занудливого, суховатого, нервного сына. И вдруг – герой Дюнкерка, командование ходатайствовало о награждении его Военной медалью. Селия думала, что после провала на офицерской комиссии Джайлзом овладеет безразличие к войне… Узнав подробности о поведении Джайлза в «дюнкеркском аду», Хелена приехала к свекрови и рассказала все, что слышала от рядового Коллинза. Это был рассказ, где гордость за мужа перемежалась с враждебным настроем к Селии. Говорила она спокойно и учтиво, но Селия прекрасно улавливала мысли Хелены. «Вы ведь не ждали, что он способен на такое. Вы считали его неудачником, вечно за все шпыняли, а он оказался храбрым человеком и отличным солдатом. Недаром его в первые месяцы войны представили к высшей военной награде». И Селия слушала ее, гордясь Джайлзом и стыдясь за себя. Ей было стыдно не только за свое отношение к Хелене. Прежде всего, за свое отношение к Джайлзу: нетерпеливо-снисходительное, граничащее с презрением.

– Мне очень жаль, Хелена, – вдруг сказала она. – Я очень, очень виновата.

– В чем? – искренне удивилась Хелена.

– В своей неспособности увидеть прекрасные качества Джайлза. И я говорю тебе об этом напрямую. Пусть и задним числом, но мне очень стыдно.

Хелена понимала, каких сил стоило ее свекрови такое признание и насколько это важно. Но ей было не заставить себя поцеловать Селию. Наклонившись к ней, Хелена улыбнулась:

– Я понимаю, Селия. Благодарю вас.

Почти сразу же после этого Хелена ушла. Когда они прощались, Селия поцеловала ее в щеку.

* * *

Во второй день их путешествия начался воздушный налет. Снова было жарко. Снова в безоблачном синем небе висело раскаленное солнце. И вдруг, откуда ни возьмись, появились низко летящие самолеты. Люди с криками бросились врассыпную, стремясь хоть как-то укрыться от обстрела. Многие прыгали в канавы. Адель перебралась на заднее сиденье машины, прижала к себе испуганных детей и сидела, сознавая свою полную беспомощность. «Как они смеют стрелять по беззащитным людям, которые не сделали им ничего плохого, от которых не исходит никакой угрозы? Как у них поднимается рука наводить свои пулеметы на слабых стариков в повозках, на маленьких детей, на изможденных женщин? Они воюют не с армией. Это даже не война. Это убийство безоружных, которым нечем сопротивляться».

Потом Адель и дети увидели страшные результаты налета. Отчаянно кричала девочка, склонившись над раненой матерью. Какую-то женщину убило, и она упала, придавив собой младенца. Но с ней была другая женщина, и та сумела вытащить ребенка. Теперь она стояла, прижимая к себе малыша, забрызганного материнской кровью, и кулаком грозила удалявшимся самолетам. При всей глупости и бессмысленности этот жест был символом мужества французов.

– Будьте вы прокляты, боши! – слышалось вокруг.

Но проклятия посылались не только немцам. Кто-то выкрикивал аналогичные проклятия в адрес «итальяшек».

Самолеты скрылись. Дрожа, Адель перебралась на водительское сиденье и поехала дальше. Это все, что она могла: ехать дальше.

Когда она вернется домой. Когда она вернется домой…

* * *

Вечером, перед заходом солнца, вдали показались шпили Шартрского собора. Равнинная местность позволяла увидеть их за много километров до города. Адель сразу же узнала их. Она бывала в Шартре. Отец возил их с Венецией в этот город. Они тогда ехали по полям и равнинам Фландрии. Адель с торжеством глядела на далекие силуэты, и ей казалось, будто она уже дома.