Нарисую себе счастье

Взгромоздившись на покорную лошадку, я выпрямила спину и тронула поводья. Успокаивало меня лишь то, что Ильян и вовсе верхом ездить не умел. А Казимир даже не злился на то, что я столь неуклюжа, а спокойно подсказывал мне, как лучше перенести вес или объехать очередную кочку. Он снова заледенел, превратился в этакую каменную глыбу без эмоций и чувств. Значит — внутри у него пожар. Как только приедем — волью в него отвар пусть даже и силой.

К карьеру мы ехали без остановок. Как бы у меня ни ломило спину, я не осмелилась просить пощады. Сама вызвалась, сама и виновата. Да и ехать два часа, не помру я за это время. И все же Казимиру пришлось стаскивать меня с Липушки самому, я даже не сразу смогла разжать застывшие пальцы. Муж отнес меня на руках в деревянный барак, усадил там на жесткую лавку возле стены да приказал какому-то мужичку напоить меня горячим чаем, а сам побежал к реке. Не слыша ничего, не чувствую вкуса, я выпила две большие чашки чего-то обжигающего, а потом потянулась, хрустнув позвоночником, нащупала под рубахой флягу с отваром и поднялась на подкашивающиеся ноги.

У реки было шумно. Орали люди, визжала какая-то баба, скрипели колеса и цепи. Уверенно растолкав толпу, я нашла Казимира. Он стоял на самом краю обрыва и слушал коренастого бородатого мужичка, на вид довольно молодого.

— Говорю же, подсобил кто-то, Казьмир Федотыч! У меня все строго! Я все опоры кажный вечор проверяю! И блоки промазываю! И веревки, веревки тоже в порядке были! Надысь перетерло одну, так мы заменили!

— Верю тебе, Онисим, — гудел Долохов. — Ты мужик основательный. Так, говоришь, деревяшки подломились внезапно?

— Как есть подломились! И я бы еще посмотрел, нет ли на них следов топора.

— А кому я велел консервировать карьер на зиму?

— Так это дело не одного дня! — топнул ногой Онисим. — Вода еще не встала и долго не встанет, глина послушная. Вон там, по левую руку, мы уже блоки-то убрали, а тут еще хотели…

— Много хотели, — обрубил Казимир. — Ты ведь понимаешь, что у людей погибших — жены и дети?

— Понимаю, — скис мужичок. — Вы эта… мое жалование им отдайте. Виноват я. Нужно было прекращать работы, как вы сказали. А я думал…

— Двое погибли?

— И трое поломались. Теперь долго лежать будут.

— Целителя я оплачу. А вдовам и детишкам пенсию выпишу. Пусть ко мне приходят, буду разговаривать. Эх!

— И все же, Казьмир Федотыч, диверсия это, — упрямо повторил мужичок, надвигая на лоб меховую шапку. — Доски проломиться никак не могли, они крепкие были, я головой ручаюсь.

— Проверим.

Он огляделся и, найдя меня глазами, жестом подозвал к себе. Я подошла.

— Знакомься, Мари — это Онисим Бойков, мастер на карьере. Пока меня нет — он главный. Онисим, это жена моя, Мари. Ежели со мной что случится — она наследница и хозяйка.

Мужичок с сомнением оглядел мой наряд, но спорить не посмел. Стянул шапку, поклонился:

— Здравы буде, Мария…

— Марьяна Игнатовна.

— Во. Марьяна Игнатовна. Сожалею, что вас потревожили.

Я кивнула, ткнула Казимира в бок и шепнула:

— Отвар.

— Потом, — одними губами ответил он.

— Сейчас, и не спорь.

— Ладно, давай.

Я достала из-под одежды флягу и подала Казимиру. Он выпил за раз, поморщился и пояснил:

— Жена меня лекарство от сердечной боли пить заставляет. Строгая она у меня, не забалуешь.

На губах мастера мелькнула слабая улыбка.

— Ну что, Онисим, полезли вниз, что ли, смотреть твои доски? Мари, душенька, обожди в бараке, там печка есть. Не стой на ветру. А как Ильян приедет, так его сюда шли. Он ловкий и глазастый, пусть к нам спускается.

Я кивнула. И поспорила бы, но самой мне лезть в карьер страх как не хотелось. Холодно, мокро, глина скользкая. Тут из женщин только две поварихи и были, а работали лишь мужики, да все молодые. На фабрике вот больше старики и мальчишки, там физическая сила не слишком важна.

Словом, я послушалась супруга беспрекословно. Хотя, конечно, и ему бы не след по грязи лазить, но попробуй его останови! Он не поймет и не простит, если я его на людях уговаривать начну остаться в стороне. Хоть и настаивал Казимир, чтобы я в его дела вникала, но все равно есть работа женская, а есть мужская. Мужикам — глину копать, а женщинам — горячий обед варить, посуду мыть да столы протирать.

Возле печи в бараке было жарко. Я скинула куртку и шапку, взлохматила мокрые от пота волосы. Рядом со мной на лавку опустился Ермол.

— Жива, хозяюшка? Как доехали?

— Ни разу с лошади не свалилась, — вяло ответила я.

— Вот и славно. И куда спешила? Довез бы я тебя ничуть не хуже, чем братца.

— Мне казалось, что чем быстрее, тем лучше.

— А толку-то? Час-другой уже ничего не изменит. Те, кто помер, уже не проснутся. Спешить на свадьбу надобно, а не на похороны.

Я скривилась, едва сдержавшись, чтобы не показать этому мудрецу язык. Он прав, конечно. Я могла бы с комфортом доехать в экипаже. Все равно сижу тут без дела. Но… Зато я уверена, что с Казимиром все в порядке. Нет, я не жалела.

Хозяин с Ильяном вернулись спустя несколько часов, промокшие и перепачканные глиной с ног до головы. У братца даже на носу разводы были, да еще перчатки он где-то потерял и, кажется, обморозил руки. Но ничего, улыбался, не ныл. Видимо, по душе ему такая работа. Может, когда-нибудь Ильян мне добрым помощником станет?

— Дара, налей супа мужчинам, — попросила я повариху, с которой, конечно, уже познакомилась. — Ну что там?

— А бес его знает, — вздохнул Казимир. — Доски и в самом деле крепкие, свежие были. Может, и подрубили, да только теперь уже не поймешь. Даже дознаватели не найдут ничего, там же глина.

— И что теперь?

— Да ничего. Мертвых хоронить, раненых лечить. Карьер закрывать немедля. Вы домой езжайте, я тут сам.

— Я с тобой.

— Золотце мое, обещаю, что вернусь целым и невредимым. Хочешь, Ильяна мне оставь, ему тут дело найдется. А сама не мерзни, поезжай с Ермолом.

Я, конечно же, заупрямилась, и Казимир махнул рукой. Некогда ему было со мной спорить. Поэтому домой мы возвращались по темноте, все злые и уставшие (кроме Ермола, этот-то всегда всем доволен). Ехали медленно, следом ползла еще телега с ранеными. А куда их? Им тепло и уход нужен, а до усадьбы-то всяко ближе, чем до Большеграда. Казимир справедливо рассудил, что домой их лучше вернуть твердо стоящими на двух ногах, дабы не добавлять тревоги семьям.

Ах, если бы мой отец когда-то работал на Долохова! Возможно, и не умер бы так глупо.

Начался дождь, что не прибавило никому настроения. Хорошо, хоть не ливень, а так — холодная мелкая морось. Я подняла воротник и покрепче прижалась к Казимиру. Он нашел, во что переодеться, был сух и горяч. Обхватил ручищей своей за плечи, поцеловал в висок, и сразу полегчало.

Хорошо, что он меня не ругает, хоть я вела себя неразумно. Странно, и почему я его боялась раньше? Он же никогда на меня зазря даже голос не повысил, а на все дерзости лишь смеялся. Бережет меня Казимир Федотович, заботится. Я уж думать начинаю, что он меня тоже… любит. Просто не в его характере про чувства свои разговаривать.