Нарисую себе счастье

Теперь все изменилось. Я просыпалась уже с улыбкой на устах, предвкушая чудеса нового дня. Если за окном сияло солнце, я радовалась тому, что мы с Казимиром непременно выйдем погулять после завтрака. Если небо хмурилось, то я раздумывала, что приятнее — рисовать ли эскизы, с ногами забравшись в большое кресло в кабинете, раскрашивать ли чашки и кувшины в своей гончарной мастерской, а может — просто читать весь день?

Так получилось, что Казимир уступил мне свой кабинет, свой стол и свое кресло, перенеся бумаги и письма в гостиную. Растянувшись на диване, он ленился, читал газеты, беседовал о чем-то с Ермолом и Ильяном. Пил много чая с матушкой, с аппетитом ужинал и обедал. Писал много писем, дважды звал гостей.

Казимиру чуть поправился, я это видела. От того, что ему становилось лучше, и я была счастлива.

В те дни, когда приезжали Синицын или Гальянов,я пряталась в кабинете и доставала краски и кисти. Не то, чтобы я боялась друзей Казимира, просто чувствовала себя при их разговорах лишней. Стоило же взять в руки грифельный карандаш, голова выключалась напрочь. Вот и сегодня я вычерчивала новый чайник, маленький, пузатый и приплюснутый. Знаю, что никто не купит такую ерунду, что все хотят солидное, большое и с позолотой. А тут будут травы да васильки. И крышка в форме колокольчика.

Плевать. Мне нравится. Себе такой попрошу слепить. Или Ольге подарю, мне кажется, она оценит.

Послышались привычные уже шаги, передо мной лег набросок. Две косые буквы — С и М. И герб, вырезанный из какой-то старой газеты.

— Что это? — не оборачиваясь, спросила я, откладывая в сторону кисть и промокая ее бумагой.

— Подарок на свадьбу Симеону и Матильде. Мы приглашены. Дарить будем, конечно же, сервиз. На двадцать четыре персоны. Все, как полагается, с тарелками, чашками, двумя чайниками.

— С молочником? — улыбнулась я. — И вензелями?

— Да. На одной стороне инициалы, на другой герб Озеровых. Скромно и со вкусом. Нарисуешь?

— Конечно. А ты сам лепить будешь?

— Конечно.

Он стоял у меня за спиной, и я жмурилась от одного только звука голоса. И когда ощутила горячее дыхание, щекочущее шею, вздрогнула от предвкушения. Сразу стало жарко.

— Мне нравятся твои волосы. У такой стрижки масса преимуществ.

И поцеловал меня в изгиб шеи. Еще и еще раз. Так нежно и сладко! Мне вдруг захотелось, чтобы он меня укусил, и тут же тонкую кожу легко прихватили острые зубы. Я не смогла сдержать жалобный стон.

Губы тут же исчезли, и я застонала снова — теперь уже протестующе, с возмущением. Куда?

— Напугал?

— Нет! — фыркнула я. — Мало!

— Даже так?

Казимир сгреб меня в объятия и утащил на кресло. Посадил себе на колени — ему так нравилось — и принялся ласкать губами мою шею уже куда более активно. Я млела, откидывала голову, мурлыкала как кошка. Сделалось жарко, душно. Кожа сделалась невероятно чувствительной. Каждое прикосновение обжигало.

Губы обхватили мочку уха, пощекотали.

— Ты не носишь серьги, — пророкотал Казимир. — Какое упущение. Я отвезу тебя в ювелирную лавку.

— Зачем? Мне не нужно.

— Нужно. Не спорь с мужем. Еще тебе куплю ожерелье… — он снова спустился к шее, выцеловывая уже ключицы. — И кольца, много колец.

Теперь он занялся моими пальцами.

Ах, так это игра такая? Мне нравится!

— И браслет на щиколотку! — воодушевился супруг, вдруг ссаживая меня с колен и соскальзывая на пол. Туфелька полетела прочь, а чулок я дома не носила, тут тепло. Влажное прикосновение языка к косточке на щиколотке окончательно лишило меня разума.

— Где же ты видел такие браслеты? — пролепетала я.

— В Икшаре. Там женщины носят. С колокольчиками. Забавно.

Я немедленно захотела полюбопытствовать, откуда он знает, что у икшарских женщин под юбкой, но не успела. Его губы и руки поползли вверх по моей ноге. Медленно и неотвратимо.

— Что же ты творишь?

— Не бойся. Если захочешь — останови меня.

Я не хотела. Вцепилась пальцами в подлокотники кресла, тяжело дыша. Зажмурилась, потому что от странного зрелища — Казимир на коленях передо мной — голова кружилась еще больше. Подол платья поднимался выше, поцелуи текли следом, будоража, вызывая странный жар в животе и тяжесть в груди. Я отдавалась его рукам ровно до тех пор, пока его губы не коснулись кружева белья.

— Прекрати, хватит! — запаниковала я.

Он вдруг и в самом деле остановился. Разочарование смешалось с облегчением. Я заглянула ему в лицо и поняла, что он снова смеется беззвучно.

— Жаль. Мне понравилось. Ты потрясающе пахнешь.

Боги! Я закрыла вспыхнувшее лицо руками, едва не плача от смущения. Да разве можно такое вслух говорить?

Казимир стянул меня на пол, обнял, уткнулся подбородком в макушку и вкрадчиво прошептал:

— Что ты чувствуешь в моих руках, Мари? Расскажи мне.

Я дернулась возмущенно, стукнулась об его подбородок и затихла. Потом заговорила очень тихо.

— Мне жарко. И мурашки по коже. Иногда тебя слишком мало, иногда — слишком много. Все так сложно, Казимир.

— Все очень просто, милая. Посмотри на меня. Не прячься.

Я отстранилась и подняла мокрые ресницы. Его лицо сияло. Впервые я видела его настолько счастливым.

— Даже если я сегодня умру, то не в обиде на судьбу, — хрипло сказал он. — Я теперь познал и самое страшное, и самое прекрасное.

Дурак. Нужно же было все испортить! Опять умирать собрался?

— Мир, а если операция? — осторожно спросила я.

Он тут же поджал губы и потух.

— Нет уж. Не хочу, чтобы меня потрошили как утку. Лучше уж во сне умереть. Или рядом с тобой.

Очарование момента напрочь рассеялось. Я закатила глаза и поднялась с пола. Он не удерживал.

Вернулась за стол, поглядела на буквы “С и М” и принялась записывать, проговаривая вслух:

— Больших чашек без блюдец дюжина. Маленьких с блюдцами — дюжина.

— Зачем большие? — глухо спросил Казимир.

— Так интереснее. Симеон оценит. Тарелок глубоких — две дюжины. Маленьких плоских, широких плоских — столько же. Чайник, молочник, что еще?

— Супница, солонка. Блюдо еще и соусник.

— Записала. Все с инициалами.

— Да, строго белая посуда, черные с золотом буквы.

— А может, желтый цвет? Или голубой?

— Нет, только белый.

— Тогда большие чашки вычеркиваю. Оставим обычные.

— Да, так лучше будет.