Народная Русь

А «изволил» государь приказывать еще с утра: «строить столы» для бедных и сирых. В Передней палате или в одних из теплых сеней государевых, к этому времени были уже другие гости: собиралось-скликалось по Москве до ста и более нищих и убогих. Столы уставлялись пирогами и перепечами, ставились жбаны квасу и меда сыченого. По данному ближним боярином знаку, присенники впускали царских гостей, занимавших места за столами. Входили подносчики и оделяли всех обедавших — от имени царского — калачами и деньгами (по полтине). Следом за ними палатою проходил ближний боярин, изображавший собою заместителя государева, и всех «опрашивал о довольстве». И только после того, как этот боярин приносил царю весть, что его убогие гости сыты, пожалованы «жалованьем» и отпущены со словом милостивым, — садился государь в Столовой палате за столы, «браные на патриарха и властей». Иногда, в то же самое время, столы для убогих и сирых «строились» и в царицыных покоях, в ее Золотой палате, где также раздавалось беднякам щедрою рукою царское жалованье. Утром, пред обеднею, к царице съезжались старшие боярыни, вместе с которыми она и слушала славление патриарха.

Встретив праздник делами благотворения обойденным судьбою несчастным и приняв «здравствование» духовных и светских властей ближних людей своих, государь отдавал себя семье. На другой день он слушал утреню и обедню в одной из своих комнатных церквей, после чего принимал приезжих из других городов христославов «духовнаго и светскаго чина». К царице в это же время собирались, по «нарочитому зву», приезжие боярыни. Родственники государя и государыни оставались в царицыных палатах — к «столу»; все же другие гостьи уезжали, так как им, по уставу, не предоставлялось права обедать за царскими столами.

На третий день великого праздника государь «шел саньми» на богомолье в один из наиболее чтимых, прославленных своими святынями московских монастырей. На раззолоченных, испещренных хитрым узорочьем санях, по сторонам царского места, крытого персидскими коврами, стояли два ближних боярина и два стольника. За государевыми санями ехала царская свита: бояре, окольничие, дети боярские. Поезд оберегался ото всякого лиха отрядом стрельцов во сто человек. Несметные толпы народа окружали царский путь, бежали и скакали на конях за поезжанами, приветствуя «батюшку-царя» радостными кликами. Посетив московские святыни, на обратном пути с богомолья государь заезжал поклониться праху родителей и возвращался в свои палаты.

Вечер этого дня царь, в кругу своей семьи, проводил в особой Потешной палате. В ней — гусельники, домрачеи, скрипочники, органисты и цимбальники услаждали слух государя. Скоморохи с карлами и карлицами забавляли царское семейство песнями, плясками и всякими другими «действами». Представали здесь иногда перед царскими взорами и «заморские искусники комедийнаго дела». С этого вечера в царицыных покоях и в теремах царевых начиналось время святочных забав.

«Уж я золото хороню, хороню, Чисто серебро хороню, хороню, Я у батюшки в терему, в терему, Я у матушки в высоком, в высоком…»

— звенела, переливалась переливами голосистыми старинная «подблюдная» песня, и в наши дни общая всем святочным игрищам-беседам:

«Пал, пал перстень В калину, в малину, В черную смородину… Гадай-гадай, девица, Отгадывай, красная, Через поле идучи, Русу косу плетучи, Шелком первиваючи, Златом персыпаючи»…

А на Москве Белокаменной и по всей Земле Русской веселые рождественские Святки были уже в полном разгаре.

LIV Звери и птицы

Разношерстное-разновидное царство зверей, как и разноперое-разноголосое царство птиц, населяющих обступающие человека поля, луга, леса и горы, не только не обойдено живучим словом народной Руси, но отразилось в его прозрачной глубине со всеми своими особенностями. И сказы-предания, и песни, и пословицы, и загадки, и поговорки, и присловья запечатлели в себе оба эти царства во всем их пестром многообразии. То величаво-спокойную речь ведет о них народ-сказатель, то окружает их дымкой таинственного-нездешнего, то пылает от них гневом, то обвивает их кроткой ласкою воспоминания. Мешая дело с бездельем, от страха-ужаса переходя к веселой шутке, он обрисовывает весь этот мир, близкий богатырскому духу пахаря, живущего, как жили и его давние пращуры, заодно с матерью-природою, дышащего одним дыханием с нею.

Зерцало простонародной мудрости — «Книга Голубиная» — устами царя Давыда Евсеевича называет «Индрика-зверя» главою и владыкой звериного царства. «Так и Индрик-зверь всем зверям мати», — гласит «перемудрое» слово и продолжает, наделяя этого диковинного зверя самыми чудесными свойствами:

«Почему тот зверь всем зверъям мати? Что живет тот зверь во святой горы, Он и пьет, и ест из святой горы, И он ходит зверь по поднебесью, Когда Индрик-зверъ разыграется, Вся вселенная всколыбается: Потому Индрик-зверь всем зверьям мати!»

В этом сказочном звере легко, по самому его наименованию, узнать единорога, представлявшегося и в не особенно стародавние годы загадочным существом, с которым связывалась в суеверном воображении мысль о сверхъестественной силе и мудрости. Еще в XVII столетии рогу этой «матери всем зверьям» приписывались целебные свойства, и уверенность в этом была настолько велика, что даже царь Алексей Михайлович, по свидетельству дворцовых книг (1655 г.), соглашался за три таких рога заплатить десять тысяч рублей соболями и мягкою рухлядью. Сведущие в целении болезней русские люди того времени были убеждены, что рог единорога не только может оказывать помощь в различных болезнях, но и дает владеющему им человеку уверенность в цветущем здоровье на всю жизнь долголетнюю. «Длиною этот рог до шести пядей и светел, как светло», — повествуют о нем письменные люди, современники Тишайшего царя.

Над птичьим царством ставит седая народная мудрость не менее удивительную Страфиль («Естрафиль», «Страхиль» и «Стратим» — по иным разносказам) птицу. «Страфиль-птица всем птицам мати», — гласит она, — «что живет та птица на синем мори, она пьет и ест на синем мори; когда эта птица вострепенется, все синее море всколебается. Потопляет море корабли гостиные, с товарами драгоценными, и топит гостей, гостей торговыих, побивает судна, судна поморския: потому Страфиль-птица птицам мати»… Что это за птица Страфиль — остается для наших дней загадкою, потому что, хотя она и напоминает страуса по имени-прозвищу, да тот, как известно, никогда не живывал «на синем мори».

Пословицы, поговорки и всевозможные присловья-прибаутки о звере с птаством пошли в народную Русь больше всего с лесных мест, наособицу богатых зверо- да птицеловами. Облетая на крыльях живучего слова светлорусский простор, переходя из одних словоохотливых уст в другие, они видоизменялись, сообразно с бытом-обиходом той или другой округи, по которой пролегала им путь-дороженька, никакими рогатками-заставами не перегороженная, никем-никому не заказанная. Местные наслоения придавали вольному словесному богатству пестроцветную окраску, из-за которой порою не так-то легко и угадать-распознать, где родина того или иного речения, — олончанин ли, или туляк, или — чего доброго! — обитатель Костромы («недоброй стороны») оговорился-обмолвился им впервые.

«Зверье прыскучее (порскучее?) — Божье стадо!» — гласит народная молвь крылатая, договариваючи к этому: «Пастух всем зверям — Егорий!», «Хранит Господь и дикого зверя!», «У Бога — всякому корму много; всех Господь наделил — кого хлебцем, кого хлебушкой, — не за что ему и зверя лесного обделять: не хлебом, так травой накормит, травы кто не ест — другим зверем-птицей!» и т. д. Немного слов на языке у русского народа про все звериное царство огулом, но множество — про каждого зверя наособицу, начиная царь-зверем (львом), малою мышкою-норушкой кончая. «Знают и зверя по шерсти, как человеку человека по обличью не распознать!», «По когтям да по зубам зверей знать, а человека — по глазам видать!», — говорит он, — «Зверь зверю — человек; человек человеку — зверь!» — приговаривает.