Наши за границей

Николай Ивановичъ посмотрлъ на него въ упоръ и расхохотался.

— Въ какой бан парился-то: въ Воронинской или въ Целибевской? — задалъ ему онъ вопросъ.

Лакей, думая, что его спрашиваютъ о костюм, отвтилъ пс-французски:

— Это костюмъ одного изъ племенъ, живущихъ въ Египт.

Супруги, разумется, не поняли его отвта. Николай Ивановичъ, однако, продолжалъ хохотать и спрашивать по-русски:

— Какъ паръ сегодня? Хорошо-ли насдавали? Ладно-ли вничкомъ похлестался? Ахъ, шутъ гороховый! Вдь вздумалъ-же вырядиться въ такой нарядъ.

— Да что ты съ нимъ по-русски-то разговариваешь? Вдь онъ все равно ничего не понимаетъ! — остановила мужа Глафира Семеновна.

— А ты переведи. Вдь про баню-то наврное должна знать по-французски. Да и про вникъ тоже.

— Ты спрашивай, спрашивай, что теб надо выпить-то.

— Caf'e, cognac, bok? Qu'est-ce que vous d'esirez, monsieur? — повторилъ свой вопросъ лакей.

— Глясь. Аве ку глясъ? Апорте глясъ. Компрене ву? — сказала Глафира Семеновна.

— Oh, oui, madame. Vous recevez tout de suite. Et vous, monsieur?

— Кафе нуаръ и коньякъ, — далъ отвтъ Николай Ивановичъ.

Лакей, шлепая туфлями, побжалъ исполнять требуемое.

Супруги сли. Вскор раздвинулся занавсъ и стали выходить на сцену актеры. Вышли два усача, одтые во все блое, поговорили на гортанномъ нарчіи и стали махать другъ на друга саблями. Помахали и ушли за кулисы. Вышли три музыканта въ халатахъ и босые. Одинъ былъ съ бубномъ, два другихъ съ тростниковыми флейтами. Они остановились передъ лампой и затянули что-то очень тоскливое съ мрнымъ пристукиваніемъ въ бубенъ и его деревянный обручъ.

— Игра-то изъ панихидной оперы, — замтилъ Николай Ивановичъ.

— Тоска — отвчала Глафира Семеновна и даже звнула. — Ужъ выбрали тоже представленіе!

— Да вдь ты-же увидала театръ и указала.

— Нтъ, не я, а ты.

Они заспорили.

— Погоди, кофейку съ коньячкомъ выпьемъ, такъ, можетъ быть, будетъ и повеселе, — сказалъ Николай Ивановичъ, приступая къ поданной ему чашк чернаго кофе и къ графинчику коньяку, отпилъ полчашки кофе и долилъ коньякомъ.

Лакей въ халат покосился и улыбнулся, видя, что содержимое маленькаго графинчика исчезло почти на половину.

Представленіе шло. Музыканты продолжали тянуть заунывную псню. Имъ откликнулись изъ-за кулисъ женскіе голоса, и вскор вышли на сцену четыре женщины въ пестрыхъ юбкахъ, безъ корсажей, но съ особыми нагрудниками, прикрывающими грудь. Об были босыя, шли обнявшись и пли.

— Какой-же это арабскій театръ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вс люди блые. И актрисы блыя, и актеры блые, и музыканты блые. Вдь это-же надувательство! Хоть-бы черной краской хари вымазали, чтобы на арабовъ-то походить, а то и того нтъ.

— Да, да… А между тмъ у входа французъ въ красной куртк кричалъ, что замчательное что-то, ремаркабль, — отвчала Глафира Семеновна. — Разв то, что таліи-то у женщинъ голыя-Такъ вдь это только на мужской вкусъ.

— Только не на мой. Ужъ я считаю, ежели оголяться…

— Молчи, срамникъ! — строго крикнула на мужа супруга.

Продолжая пть, женщины сли въ глубин сцены, поджавъ подъ себя ноги; опустились и музыканты около нихъ на полъ, вернулись два усача съ саблями и тоже помстились тутъ-же. Музыка и пніе продолжались. Два усача тоже пли и похлопывали въ тактъ въ ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и съ голой таліей. Она именно выплыла изъ-за кулисъ, держась прямо, какъ палка, и, остановившись противъ рампы, начала въ тактъ подъ музыку длать животомъ и бедрами движенія взадъ и впередъ. Животъ такъ и ходилъ у ней ходуномъ, между тмъ какъ голова, шея и руки находились безъ движенія, въ абсолютномъ спокойствіи. Опущенныя, какъ плечи, руки, впрочемъ, перебираля кастаньеты.

— Фу, какая мерзость. Что это она животомъ-то длаетъ! — проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.

— Да насчетъ живота-то песъ съ ней, а только все-таки ужъ это хоть настоящая черная арабка, такъ и то хорошо, — отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Danse de veiitre… Illustre danse de ventre [15] …- отрекомендовалъ супругамъ стоявшій около нихъ слуга въ халат.

За негритянкой слдовала блая женщина. Она продолжала тотъ-же танецъ, но пошла дале. Дабы показать, что у ней шевелятся только животъ а бедра, а верхнія части тла остаются въ полнйшей неподвижности, она взяла принесенныя ей три бутылки съ вставленными въ нихъ зажженными свчами, одну изъ этихъ бутылокъ поставила себ на голову, другія взяла въ руки и въ такомъ положенія, продолжая двигать взадъ и впередъ животомъ и бедрами, ходила по всей сцен, садилась на полъ, даже полуложилась, и ни разу не уронила свчей.

15

Танецъ животомъ. Знаменитый танецъ животомъ.

— C'est le chef-d'oeuvre… — отрекомендовалъ лакей.

Глафира Семеновна плюнула.

— Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! — воскликнула она, поднимаясь съ мста.

— Да дай, душенька, до конца-то… — началъ было Николай Ивановичъ.

— Довольно! Сейчасъ собирайтесъ.

— Позволь хоть коньякъ-то допить и разсчитаться…

Онъ ухнулъ въ пустую чашку все содержимое графина и выпилъ. Стоящій около него лакей въ халат даже вздрогнулъ и невольно воскликнулъ:

— Monsieur…

Ему въ первый разъ пришлось видть, чтобы поститель могъ выпить цлый графинчикъ коньяку, хотя графинчикъ былъ и очень маленькій.

— Комбьянъ? Получи за все! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, выкидывая на столъ пятифранковую монету и, разсчитавшись, направился къ выходу съ Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:

— И это называется театръ! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!

XXXIV

— Домой теперь, домой! — говорила Глафира Семеновна, выходя съ Николаемъ Ивановичемъ за ограду выставки. — Меня и такъ еле ноги носятъ. Шутка-ли, цлую ночь въ вагон не спали и сегодня весь день на ногахъ. Прідемъ домой, спросимъ самоварчикъ, заваримъ чайку, напьемся съ булками… Чай у меня свой есть. Я вдь цлые полфунта привезла въ турнюр.

— Найдемъ-ли только самоваръ-то въ гостинниц? — выразилъ сомнніе Николай Ивановичъ.

— У французовъ-то? Это, братъ, не нмцы. Какъ-же самовару-то не быть! Всемірная выставка… Центръ европейской цивилизаціи. Здсь, я думаю, только птичьяго молока нтъ, а то все есть. Ну, демъ, Николай Иванычъ.

— Нанимай извозчика. Вотъ извозчикъ стоитъ. Коше!

— Oui, monsieur… — откликнулся извозчикъ и спросилъ: — Quelle rue, monsieur?

Глафира Семеновна хотла что-то сказать, но взглянула на мужа испуганно и спросила:

— Николай Иванычъ, гд мы остановились-то?

— Какъ гд? въ гостинниц.

— Да, да… Но въ какой улиц?

— А мн почемъ знать? Ты у меня француженка.

— Боже милостивый! я впопыхахъ-то и не справилась, въ какой мы улиц остановились!

— Да что ты! Какъ-же это такъ?.. — теряясь, проговорилъ Николай Ивановичъ. — Эдакая дура!

— А ты не дуракъ? Отчего-же ты не справился? Чего-жъ ты звалъ?

— Да вдь ужъ ты взялась… Я на тебя и понадялся.

— Пентюхъ… Словно я нянька для него. Рохля, прости Господи! Какъ, по крайней мр, гостинница-то называется, гд мы остановились?