Наследница Ильи Муромца

— Найду сама! — решительно тряхнула она седой головой, поправила пёструю кофточку с бантом на груди и решительно зашагала по направлению уехавшей «скорой».

— Екатерина Васильна, вы куда? — заместитель директора библиотеки шла её наперерез.

— В больницу!

— А, ну если в больницу — идите. То-то я вижу, вы плохо выглядите…

— Нормально я выгляжу! — тётя Катя сняла с ног туфли: у одной отломался каблук, пока она бежала, и идти в них было нельзя. Сняла — и сунула в мусорку. И так и пошла, босиком.

— Ой, — сказала замдиректора библиотеки. — Понятно, какая больница.

И пошла выписывать отпуск на тётю Катю задним числом, чтобы не обвинили, что в библиотеке работают психические, нервно неуравновешенные люди. Пусть это и не библиотека имени Ленина, но тоже солидное учреждение. Для нормальных.

Глава 2. Чу-чу, русский дух

Я проснулась от дикой боли в голове. Подняла было руку, чтобы потрогать лоб — вдруг температура? — и не смогла. Рука была привязана к кровати, как и вторая, и обе ноги. Я открыла рот, чтобы заорать, но голоса не было — горло пересохло.

— Пить… — проскрипела я как несмазанная дверь.

— А нельзя, милая моя, — ответил чужой голос, который принадлежал бабке лет ста, не меньше. Если я скрипела как дверь, то она — как ворота. И тут же я её увидела: вполне приличная женщина, только очень старая. В белом халате, белой шапочке… Врач, значит. И тут я мигнула раз-два, и врач пропала: передо мной стояла самая настоящая карга: нос крючком, подбородок тоже крючком — только навстречу носу. Как вешалка в школьной спортивной раздевалке. Одета, правда, в белое. Штук двадцать разной степени дырявости белых платьев, надетых друг поверх друга так, чтобы дырки не совпадали — вот её наряд. На голове что-то вроде вафельного полотенца, поеденного молью. И бусы, бусы, бусы! Шнурочки, пёрышки, тряпочки и даже птичьи косточки. Вся она была увешана какой-то сетью из мусора, если бывает чистый мусор. Издалека это напоминало гигантский ловец снов, который сумасшедшая бабка нацепила на себя.

Старуха подошла ко мне с мокрой тряпкой в руке — хорошо, чистой! — и выжала воду в мой пересохший рот. Жалкие несколько капель.

— Пить нельзя, а так — можно.

Я ловила эти капли и понимала, что попала в лапы маньячки, или мне снится сон. Но во сне не болят ноги, будто их переехал трамвай, не болит голова, не саднит в боку, и один глаз всё-таки видит так же, как и второй. И тут я вспомнила!

— Я попала под электробус? Меня сбили на дороге?

— Избили, избили! Исколошматили, да и бросили! — радостно подхватила бабка. — Знать, память возвращается, сердешная! Пока говоришь плохо, слова неправильно выговариваешь, да это с непривычки. Вот, погляди, как тебя родной папанька-то отделал!

Она сняла со стены здоровенное металлическое блюдо, видно, что тяжёлое — сама чуть не упала с трёхногой табуретки. Подышала на металл, пошептала, достала баночку с чем-то, что напоминало сверхфильтрованное масло «Слобода», капнула пару капель, растёрла подолом одного из платьев — от чего до нисколько не запачкалось — и наклонила надо мной. Металл стал каким-то образом гладким и блестящим, будто зеркало. А из его глубины смотрела на меня страшная образина:

— глаз один не видит, потому что зарос бурым волдырём;

— второй — подбит, и синяк такой синий, что даже чёрный;

— нос сломан;

— передний зуб выбит;

— ухо, кажется, сломано тоже, а на правой щеке — глубокий порез, шестнадцать стежков!

И в целом то, что ниже — укутанное белыми тряпками чучело, всё в кровавых пятнах.

— Мумия возвращается, — прошептала я.

— Не, не возвращается, — бабка убрала блюдо. — Мумию Илья Муромец покрошил в капусту зимнюю, там пока соберётся в катакомбах своих, тыща лет пройдёт. Илья-то простодырый, а Попович-то придумал: разложили мумию ту по коробушкам, да по разным государствам с гонцами-т и послали. Те пока доберутся, а на месте пока разберутся, да выкинут, да потом это всё вместе склеится… Не беспокойся, в общем, мумия теперь как детская игра в бабки — да только без свинчатки: косточки есть — бить нечем!

И бабка расхохоталась страшно, скрипуче. Я когда была в летнем лагере, слышала такие крики — это орала сова, которая была люто возмущена, что дети распугали всех мышей в округе. Потом она украла местного спаниеля Лаврентия, но не сожрала, а подружилась с ним. Он ей котлеты из столовой таскал. Так, стоп! Какая сова? Какой Лаврентий? Мне страшная клюшка несёт бред про мумию в коробочке, а я тут детство вспомнила?

— Отпустите меня немедленно! — закричала я, дёргаясь изо всех сил.

— Спокойно, девочка. Тебе двигаться нельзя, — бабка начала перечислять, одновременно обмахивая меня пучком тлеющей травы, вонявшей невыносимо. — Пять рёбер сломано, да голова пробита в двух местах, рубленых ран шесть, да колотая глубокая. Вывих запястья, перелом лодыжки, колено правое перебито в костяное крошево…

— Так это что же? Я ходить не смогу?! — я чуть сознание не потеряла.

— Почему? — искренне удивилась бабка. — Раны не то, чтобы пустяковые, серьёзные, врать не стану, но так, чтобы смертельные или там калечные — нет.

— В смысле? Да на мне живого места не осталось! Нос, вон, сломан. Ухо тоже, всё лицо в шрамах! И вы говорите, что меня родной отец так избил?! Чепуха какая-то. Глупость. Я попала под электробус, и мне всё это снится… И к тому же: я папочку родимого с рождения не видела. С чего ему меня избивать?

— Не избивать, а убивать. И не просто так: ты сама его на смертный бой вызвала. А что с рождения не видел, так то правда: он тебя и в бою не признал. Думал, парень какой молодой вызвался, безмозглый. А как порубил он тебя знатно, да сердце проткнул — уверился, что ты мертва, да ушёл.

— Сердце?! — взвыла я.

— Ну, — хмыкнула бабка, на этот раз растирая что-то в чашке из серого камня. Тёрла-тёрла, да в чашку поплёвывала. Оттуда нёсся ядрёный дух горчицы. Надеюсь, это она не соус к мясу готовит…

— Так как же я жива-то до сих пор? — ядовито спросила я.

— А потому что ты — богатырша. А у богатырей-то сердце не слева, не справа, а посредине, да чуть пониже, чем у прочих людей. Защищает его толстая грудинная кость, — бабка больно ткнула меня в грудь согнутым корявым пальцем. — А Муромец-то не знал, что ты его дочь, вот и всадил меч под левую грудь, а сердца-то там и нету…

— А если б знал? Пощадил бы?

— С чего? У него сыновей да дочерей по свету — сотня без малого. А кто супротив отца пойдёт родного, тому и смерть. Разрубил бы наискось.

— Отец года, — расстроилась я. Только обрела папочку, и выяснилось, что он — эталонный гад. Осталось понять, почему бабка уверена, что я поднимусь на ноги и буду бегать как прежде… Стоп, это что, я начала верить этим россказням? Ну да, кажется, начала.

— Бабуля, а почему я останусь здоровой?

— Так ты ж богатырша. Промеж других людей отличаешься не только ростом и весом, но и жить будешь до ста двадцати лет, и копьё тебя не возьмёт, и булава, и меч. Разве что голову отрубить. Ништо, поправисси!