Наследница Ильи Муромца

— С тобой поеду, гызы, — неласково сказал старик и начал одеваться. — Тебе в дороге охрана понадобится, крепкая рука, верный глаз. Я хоть и старый уже, но хороший воин, и стреляю лучше всех в стойбище.

— Да, да, — загудели печенеги, которых уже набилось в шатёр человек двадцать. Алтынбек — хороший всадник, тысячным был у прошлого хана.

— Хорошо, Алтынбек, пошли со мной. И ты иди, не знаю, как тебя, — великодушно махнула я рукой молодому печенегу.

— Уиии! — воскликнул тот. Мне было уже всё равно: я обрастала компанией, как баран — шерстью. Тем проще будет слинять от них, когда придёт время возвращаться домой, куда уже очень хотелось попасть. Душ, бургер из Кинга, кофе горячий… Поспать в кровати и поездить на метро, а не на лошади. Простынка чистая…

— Поляница! — снаружи раздался голос Бабы Яги, этично не входящей в мужской шатёр. — Выходи!

Я вышла.

— Ну, что, как роды?

Бабка скривилась:

— Родила царица в ночь дочку, дочь и снова дочь…

— Да неужели тройню? — восхитилась я.

— Тройню. Очень плохое тут предзнаменование, да ещё и девочки. Хан с досады все усишки себе вырвал, жену из дома выгнал…

— Вот гад!

— Да. Дал ей двух лошадей, кибитку, одежду и украшения отдал, дочек трёх, корову молочную — и выгнал.

— И куда ж она теперь? — меня осенило. — Ой, только не говори, что…

— Да. Она едет с нами.

Я хотела было ругнуться, да баранина, невовремя напомнившая о себе, полезла вверх по пищеводу.

Говоря попросту, меня стошнило.

Глава 4. Инвалидная команда им. И. Муромца

Вы вообще представляете себе, что такое — путешествовать во главе обоза? Бродячего цирка? Команды калек и нищих? А я себе отлично это представляю. Первой едет на своей коняшке Баба Яга, издали похожая на белое гнездо очень неряшливой птицы. За ней — подросток-печенег, немытый и откровенно пованивающий. Я почему знаю — еду следующей. Бинты засохли, и превратились в твёрдый кокон, который натирает в паху, подмышках и на шее, но снять я его не могу — едем до первой реки, чтобы размочить. За мной тащится кийну на козле — я не вру, это правда козёл: огромный, ростом с пони, лохматый и очень похожий на чёрта. Потом — кибитка с женой хана и её тремя новорожденными дочерями, за ней — корова и две худосочные собаки, и замыкает этот караван дед-стрелок, который не выпускает из рук сделанный из коровьих рогов лук всадника. В зубах — стрела, в глазах — огонь. Тетива натянута, и я боюсь, ему придётся часто их менять: или лопнет, или ослабнет.

— Тынагыргы-ы-ы-ы-ы-н, — неожиданно затягивает песню кийну, на языке, который не похож ни на какой другой, но я каким-то образом понимаю, что, во-первых, в ней поётся о девушке, прекрасной, как рассвет, а, во-вторых, это точно не я.

— Тынагыргы-ы-ы-ы-н… — закончил кийну, и тут же начал другую песню:

— Волкытвэннок лилинэйыт ынкъам тапкыръэтъеквын виилыркыт…

— О чём воет этот недоносок, — из кибитки высунулась острая мордочка жены вождя. Бывшей.

— Он поёт о тихом крае, где реки намывают длинные песчаные косы, а сопки такие же синие, как небо, — неожиданно для себя ответила я. Кийну поперхнулся, но справился, и продолжил петь.

— Ты выдумываешь! Все знают, что кийну не умеют говорить, — сказала вождинка. — И этот тоже. Ты не можешь знать его языка, потому что такого языка нет!

И спряталась за занавеску. Я про себя поругала дуру, потому что кийну явно всё понял, замолчал, засопел. Кому приятно, когда о тебе гадости говорят.

— Эй, ты, баба на возу! — окликнула я.

— Чего тебе? — она снова высунула острое личико.

— Хочешь ехать с нами — веди себя прилично. Тебя звать-то как?

— Орон.

— А фамилия?

— Так меня муж выгнал, какая фамилия теперь у меня? Никакой. Вот придумай мне фамилию, как хан нашего клана, буду с фамилией!

— И прямо примешь всякую?

— Конечно. Закон так велит.

— А хорошо, — развеселилась я. — Будешь ты теперь Кийну. Орон Кийну, а? Звучит!

— Да ты что?! Да как ты…! — она разозлилась не на шутку, но потом вспомнила про закон и утихомирилась, только из-за занавески долго не вылезала и молчала. То ли дулась, то ли детей кормила, то ли спала. Мне было не до этого: проклятые бинты зудели в таких местах, что и сказать нельзя. И потому очень вовремя невдалеке блеснула вода: река — не река, а глубокий ручей. Дождавшись, пока отряд поставит поить коней, я плюхнулась ниже по течению и легла брёвнышком. Вода, холодная и прозрачная, перекатывалась через меня волнами: часть попадала на лицо (и я умылась), часть — в рот (и я напилась, хотя иногда в рот попадала солома с конских морд), но большая часть воды впиталась в бинты. Баба Яга предусмотрительно поставила кибитку так, чтобы перегородить вид на распадающиеся бело-кровавые тряпки. Реально, распадающиеся: они просто таяли в ручье, как сахарная вата под дождём, безо всякого осадка.

И это означает, что спустя минут пять я лежала в воде абсолютно голая.

И тело было не моё.

Это было крепкое, ширококостное тело девушки моего возраста, всё исполосованное старыми шрамами — тонкими и белыми, или розовыми и толстыми. Эти напоминали мне лиловых червей, который вытянули и заморозили. Или сварку на каком-то особом металле. Шрамы сплетались в редкую сетку, перемежаемые чем-то вроде ожогов: дыр от стрел и копий, как я поняла. Колено уже сдулось. Я погладила кожу на животе: она была гладкой и даже какой-то бархатной. Волосы и вправду были короткими, но не ёжиком, а, скорее стрижкой «паж», что вполне разумно, если носишь шлем. Но на затылке была косица толщиной в палец, доходящая до лопаток. Зачем?

Пальцы были в мозолях, но это не привыкать — от меча, ножа и копья. На указательном и безымянном пальцах правой руки, на внутренней стороне, мозоли напоминали пуговицы — твёрдые, большие. Значит, и луком я не пренебрегала. Широкие запястья и бугры мышц над ключицами — таскала тяжести. Сбитые локти — щитовой бой. А Полина-то эта, как и я, не пренебрегала тренировками. И всё равно ей крепко доставалось: я обнаружила шрамы даже под пятками, и сразу пришло воспоминание — Полина прыгает с амбара на коня, промахивается, ударяется пятками об землю, и рвёт сухожилия… Кто-то взрослый берет её на руки, даёт пожевать головку мака, а когда она проваливается в сон, режет и сшивает порванные жилы. Жуть.

— Яга, а Яга! — позвала я.

— Чегось?

— Принеси мне одежду, что ли…

— Нет. Сначала вымоем тебя.

Бабка тащит горшок с глиной зелёного цвета и второй, с пеплом. И я мою пеплом голову, а глиной — всё остальное тело. Оно пенится как хорошее мыло и пахнет оливками. Откуда здесь оливки? Это же Россия. Хотя там же новгородские ушкуйники как раз в это время ходили торговать в Царьград, Готланд и Умбрию. Или ушкуйники грабили, а ходили торговать купцы? Не помню. И вода такая холодная, брррр!

— Бррр! — я выскочила на берег и с ужасом увидела, как подросток-половец стирает той же глиной мои печенежские портки. А я как бы без ничего.

— Яга-а-а!

— Не ори, — старуха накинула на меня странную одёжку, которая представляла собой медвежью шкуру, сшитую наподобие ночнушки в пол, только без рукавов. Зато с капюшоном. Мягонько и тепло.

— Ты только не засыпай, — предупредила бабка, — а если заснёшь — капюшон не надевай.

Я даже не стала спрашивать, почему. Мало ли, какие тут есть приметы. Но мне больше хотелось есть, потому что баранина меня покинула, и живот страшно урчал.

— А малину мне можно есть?

— Сколько угодно, — засмеялась бабка. Похоже, я пошутила, но сама этой шутки не поняла.

…В лесу было здорово: будто я снова в библиотеке — тишина, никаких людей, много деревьев. И малина здесь была огромная, сладкая. Я её жрала горстями: не ела, а именно жрала, будто никогда ничего вкуснее не ела. Облизывала губы, пальцы и снова трескала. Может, в ней были червяки и клопы — не заметила. А потом я объелась, и очень захотелось поспать.

— И что со мной случится? — подумала я. — Ну потеряют меня мои спутники, ну побегают-поищут. Найдут же в итоге.