Наследница Ильи Муромца

Я так и обвисла на коне: мне-то уже двадцать один, я тоже, получается, «в возрасте» по местным меркам.

— Бабушка, а тебе-то сколько?

Старуха приосанилась:

— Сподобилась дожить до шести десятков! Мало, кто может похвастать.

Я вспомнила свою маму, которая в пятьдесят научилась водить машину и впервые встала на горные лыжи, на которых рассекала по курортам Минска и Подмосковья; вспомнила бабушку, преподававшую математику в институте в 84 года, и ушедшую оттуда со словами, что хочет пожить для себя — под горестные завывания всей кафедры… А дед у меня в семьдесят был лучшим охотником в своём клубе: бил белку в глаз, на тайменя с острогой охотился. Мда. Печаль.

— Бабушка, да столько не живут же! — решила я подыграть Яге.

— А то! Потому что ведаю мудрость предков, столько и жи…

Из самого чистого шатра, возле которого были поставлены высокие шесты с лисьими и волчьими хвостами, коровьими рогами и связками бус, донёсся крик. Кричала девочка, ребёнок, но я сразу поняла: это та самая «жена хана». Видно, ей было совсем больно, потому что кочевники держат свои чувства при себе, как индейцы в фильмах про Чингачгука. Лежащие у шестов прямо на земле кучки тряпья зашевелились и начали издавать звуки.

— Шаманы, — сказала Яга с непередаваемым презрением, — незаконнорожденные дети степи.

И вправду, кучки оказались живыми людьми: три старых деда (лет пятьдесят — прикинула я), и один мальчишка лет восьми, с узкими чёрными глазёнками и куда более скуластым лицом, чем даже у самих кочевников.

— Это эйны, — добавила бабка, неуважительно тыча пальцем, — дети степных волков и людей. А вон тот, мелкий, кийну — сын лисицы и мужчины. Или женщины и лиса. Я бы поставила на второе, уж больно смышлёные у него глаза. Имён у шаманов нет, да и говорить они почти не умеют, так что с расспросами не лезь.

Полог шатра распахнулся, и оттуда выбежал невысокий мужчина с красным распаренным лицом. Он был бы даже немного симпатичен, если бы не клочки кудреватой бородки, торчащие горизонтально, да такие же клочковатые усишки. На ногах кочевника были потрясающие по красоте мягкие сапоги («ичиги» — услужливо подсказал мне голос в голове), и, как тут уже принято, на нём было нацеплено штук десять халатов разной расцветки и размера, а сверху — синий суконный кафтан, что-то типа пальто без воротника. На поясе висели кожаные полоски, окованные бронзой, несколько ножей, пара мешочков, связка серебристых кружочков, две птичьи лапы и собачий хвост. Почему собачий? Да тощие псы, в количестве морд тридцати, кружащиеся вокруг наших лошадей, с намерением откусить кусочек лошадиной жопки или моей ноги, при виде этого мужика брызнули в стороны. Знали, наверное, что, если он поймает кого за хвост, тут же и оторвёт, и на пояс повесит.

— Ешкергей-баба! — мужик в халатах вцепился в Бабу Ягу, и потащил было её в шатёр, но тут увидел меня. И застыл. Да я представляю: стоит чучело, с головы до ног в бинтах и кровавых пятнах, глаза только видны, да губы, похожие на кусок мяса. И глаза-то больше похожи на бараньи почки, в которые кто-то вставил по угольку.

— Аа-а-а! — спрятался мужик за Ягу. — Думербей-гызы!

Ей-богу, не уразумела ни слова. И наверняка слова были совсем другие, просто мне сквозь бинты, да с непривычки слышалось нечто невразумительное.

— Да не демон это убиенных душ, не демон, — погладила бабка хана по шапке на собольем меху. — Дева это.

— Аа-а, зенсчин, — сказал хан. — Пошёл вон, зенсчин, в зенчские кибитки!

И тут я увидела, что из шатров-то одни мужские лица высовываются. А чуть поодаль стоит стадо кибиток — вроде как телег с кузовом, откуда молча глядят женщины и мелкие ребячьи рожицы.

— Щас! — я вырвала из рук первого попавшегося басурманина кривое копьецо и метнула его, куда глаза глядят. Копьецо оказалось летучим, и метров через тридцать вонзилось в круглый маленький щит, обод которого поправлял печенег. Щит раскололся, а металлическая чашка-умбон отвалилась от щита и бахнулась в пыль.

— Уйиии! — возмутился владелец щита. — Сейчас убью!

Но потом поднял глаза, узрел меня, сказал что-то про «думербей-гызы» и упал в обморок. Трюк с копьём, давно отработанный мной в клубе истфеха, сработал:

— Боец-баба! — одобрительно сказал хан.

— Дочь Ильи Муромца, — Яга раскрыла моё инкогнито, даже не подумав спросить: а оно мне надо?

Шаманский ребенок подошёл ко мне и погладил колено.

— Чего надо? — спросила я неласково. Он промолчал, только кивнул, улыбнулся, и пошёл к моей лошади: отпустил стремена, почистил уздечку от пены…

— Поздравляю, — желчно прокомментировала Баба Яга, — теперь у тебя тоже есть нахлебник. Стремянной, или как там? Мальчик на побегушках.

— Да мне не надо!

— А он тебя выбрал. Надо было быть поумнее, и не разговаривать с ним, а сделать вид, что не заметила. Хотя вряд ли помогло. Кийну, знаешь ли, не отказывают. А то проснёшься как-нибудь с собственной пуховой кроватке с обглоданным до костей лицом, или дом сгорит, или скотину мор покосит… Теперь уж терпи! А сейчас иди вон, в воинский шатёр, куда тебе хан тычет, а у меня свои дела тут.

Бабка ушла, а я, оставив лошадь на попечение кийну без имени, пошла в шатёр, где сидели уже штук пятнадцать голых по пояс волосатых и чёрных от немытости печенегов. Некоторые, правда, носили меховые жилетки на голое тело. Они пили простоквашу, громко хвастались подвигами — это и без слов понятно было, и ели баранье недожаренное мясо, отрезая его у самых губ кривыми ножами.

— Здоров, мужики! — пришлось подождать у входа, выслушивая надоевшее уже заклинание про «думербей-гызы». Пометавшись и поподвывав, храбрые кочевники успокоились, и показали мне, куда сесть. Один поделился шапкой, второй — меховой жилеткой, третий презентовал короткие, до середины икры штаны болотного цвета, четвертый — кинул наборной пояс, а самый старый, заросший даже и на спине седым кудрявым мехом, протянул кинжал — такой же острый и кривой, как и у всех.

— Сына кинжал отдал. Не с нами сын его, — пояснил мне самый молодой и, видно, самый образованный печенег в чёрной жилетке из дикого меха. Я уже даже начала понимать их странный говор. Или мне просто казалось. Сидели мы долго: мне налили кислого молока с острым запахом шерсти, самый молодой резал на полоски мясо, чтобы я могла глотать его, не жуя, все хотели услышать мою историю великой битвы с Ильи Муромцем и чудесного спасения, а я, делая вид, что ем, пыталась как-то отовраться. Печенеги, видя, что дело не идёт, сгоняли куда-то и притащили три бурдюка с вином, которое пахло хуже, чем уксус. Я тщательно жевала баранину без хлеба, а они начали употреблять содержимое бурдюков — да и по выражениям лиц было видно, что там уксус, а не вино. Не пил только самый молодой печенег, который смотрел на меня восторженными глазами.

— Эй, ау! Лицо попроще! У меня уже есть один подросток, который навязался в попутчики, кийну этот ваш. Если ты намыливаешься сказать мне, что тоже хочешь в команду — притормози. У меня не благотворительный фонд, и не школа для супергероев.

Печенеги замерли.

— Кийну? — одними губами спросил старик, который подарил мне нож.

— Ну да, лисий сын, — ответила я.

— Не только лисий, — зашептал мне на ухо молодой переводчик, — это и старика Алтынбека сын. Так уж вышло. Вслух об этом не говорят, но старику — горе, хотя сына он любит.