Наследница Ильи Муромца

— Может, и много, только у ростовского отец-то — епископ, а у тебя, небось, пономарь? Рязанский… Так чего ж тут ищешь, рязанец?

— Думал, что добуду голову Полины-поляницы, отнесу Илье Муромцу, он меня в дружину возьмёт…

— От дурень! Во-первых, зачем Муромцу в дружине ДВА Алёши Поповича? Чай, не подменная лошадь! Во-вторых, жидок ты для богатыря-то, мелок и скудоумен. И главное — с чего ты взял, что Муромец, как басурман какой, обрадуется голове красной девицы, которая к тому же — его дочь?!

— Чего? — вылупился рязанский Попович.

— Того! Дочь она Муромца. Полина Ильинична.

— А чего ж он её тогда убивал? — в глазах недобогатыря плескался ужас.

— Семейное дело, — развела руками бабка. — Родные дерутся, а ты — не встревай.

— И то правда, — пригорюнился бедолага. — Вот, помню, тётка Лукерья однажды повздорила с дядькой Игнатом, а сосед Акинфий пошёл их мирить. Так ему Лукерья бока намяла, полбороды выдрала, Игнат — баню сжёг и гуся со двора свёл. И сожрал показательно, недожаренного.

— Видишь? А тут ты, дуралей… — бабка примирительно потянула Поповича-рязанского за рукав. — Убивец выискался. Умойся сперва, бедолага. Кашу из бороды выковыряй, а то птицы тебя ране половцев обожрут.

— Половцы людей едят? — удивилась я.

— Нет, для красного словца, — огрызнулась бабка. — Я и тебя, дуру, не простила ещё.

— А чего ж тогда помогала, про меч подсказывала? — искренне удивилась я.

— Кому? Тебе? Да ни в жисть? — открестилась бабка, которая и вправду подозрительно начинала мне напоминать Бабу Ягу. — А что, ты слышала голос, а?

— Нет. Показалось, — отовралась я. — Пойду, веночек из ромашек совью.

— А и правильно, и свей. Девичье самое дело, — бабка ни на грош мне не поверила, но рязанец уже ныл и размазывал кашу по лицу: лютая смесь молока, масла и пшена схватилась как цемент, и под ней кожа немилосердно зудела. Бородка у него встала дыбом, губы склеились, и мы с бабкой успели ещё посмеяться над таким чудом природы. И зря: пока мы ржали, как кони, на полянку перед избушкой и вправду выскочили два всадника — на мохнатых чёрных лошадёнках, с маленькими копытцами и злыми глазами.

— Бешбермек, муркульдук! — воскликнули они хором. — Ешкергей-баба!

Честное слово, мне так и показалось. Хотя наверняка они кричали что-то более вразумительное, потому что бабка одним движением зашвырнула Поповича-рязанского отмокать в лошадиную поилку, что-то выкрикнула на басурманско-тарабарском, свистнула гнедую кобылку без седла, и я поняла: половцы и печенеги не убивать нас прискакали, не грабить и не в полон брать. Что-то у них случилось нехорошее.

— Бери коня рязанского, поскакали, дева! И меч! — скомандовала Баба Яга.

— Так ведь я поломанная вся. И ездить не умею…

— Не дури. Всё уж и зажило. А на коня я сама тебя сажала в три годика в первый раз. Память отшибло — задница вспомнит!

Я решила: была — не была, и вскочила в седло серой лошадки рязанского самозванца. Та ржанула, и поскакала вслед за Ягой и половцами, лишь изредка подкидывая задом. Стремена, что ли, коротки? Э-э, а откуда… да неважно, откуда я это знаю. Привыкай, Полечка!

И лишь проскакав километра три, я поняла, что на мне, кроме ста слоёв кровавых бинтов, ничего и нет…

К счастью, всем было на это плевать, а я подумала, что при случае выпрошу у бабки одно из её платьев, надену сверху, да и так сойдёт. Стиль бохо — выйдет боком. Странное дело, но бок почти не болел, и когда я с непривычки подскакивала вверх на седле — седло-о-о! кусок кожи на попоне из дерюги! — ничего не отдавало в кости. Рана под грудью немного кровило, колено хоть и не болело, было похоже на шар для боулинга, а ломаная лодыжка болталась в стремени туда-сюда. Я когда на выпускной бал выпендрилась, на каблуках, тоже так вихлялась.

Лошадь шла ходко, но странно, боками: сначала загребала левым, потом — правым, как игрушечные лошадки в компьютерных играх с плохой графикой. Колбасило на ней как на корабле в бурю, но зато видно было, что я нагоняю всадников очень быстро. «Виноходец», — сказал мне голос на ухо.

— Чего? — вскрикнула я.

— Виноходец. Лошадь такая. Сначала ставит левые ноги, а потом правые.

— Аа-а-а, «иноходец», — догадалась я.

— Правильно — «виноходец», — занудствовал голос.

— Неправильно. В наше время…

— А тут не твоё время, дева опозоренная!

— Чего это я «опозоренная»? — моему возмущению не было предела.

— А какая ж ещё? Только девам, что с мужами согрешили вне брака волосы-то стригли столь коротко. Коса — девства краса.

— Да ты больная… Больной… Больное! Кто ты вообще?

Но голос смолк, и больше меня не доставал. Коняшка, загребая копытами, весело и бодро бежала по степи, перемежающейся подлесками и заброшенными полями, пока наконец вдали не замаячили шатры. Помните шатры кочевников в учебнике истории? Всё враньё. Вместо красивых ярких домиков, покрытыми коврами, высоких и больших, на утоптанной и загаженной площадке, чуть больше футбольного поля, теснились друг к другу… ну… я бы сказала, что теплицы. Обычные квадратные теплицы, максимум три на три метра. Только не из плёнки, а из тряпок и старых шкур. Тряпки эти были натянуты на деревянные рамы и прибиты сверху кривыми палками крест-накрест, чтобы не отваливались. Видно было, что когда тряпка звалась, туда подсовывали кусок шкуры или другую тряпку, и как-то крепили, в основном — палочками поменьше, просовывая их в дыру на манер пуговицы. Тряпки явно никто никогда не стирал, и от поселения кочевников несло не только конским навозом и человеческими испражнениями, но и потом, и кислой шерстью, простоквашей, тухлым мясом, и… как от помойки. Хорошо ещё, что все запахи перебивал дым.

— Баба Яга-а-а, — крикнула я в спину своему врачу и проводнику, — сто-о-ой!

Бабка тормознула лошадь, скатилась через круп на землю и подбежала ко мне. Поводья бабкиной лошади попытался подхватить какой-то пострелёнок, но лошадь фыркнула, врезала ему в живот задним копытом и ускакала.

— Уии-и, — застонал было малец, но один из половцев-печенегов показал ему, мол, не маячь, порыдай в уголке, и пацан уполз в одно из мусорных жилищ. Бабка тем временем ощупывала моё колено:

— Ништо, к завтраму заживёт.

— Да я не к тому, бабушка, — зашептала я, наклонясь с коня к Яге. — Мы чего тут делаем?

— Жена хана рожает, четвёртая, любимая, самая младшая. Роды тяжёлые — девчонке всего пятнадцать, какая из неё роженица-от?

— Сколько? — опешила я.

— Пятнадцать, как бы не четырнадцать. А чего ж? Князь наш в девять лет женился, а кочевники — и в три могут, как на коня сел — всё, мужчина.

— А самому хану сколько? — продолжала обалдевать я.

— Он уж в возрасте, ему двадцать два недавно исполнилось…