Наследница Ильи Муромца

— Вставайте, госпожа! — я пошевелила рукой и услышала звон. Талию и лицо будто стянуло. Заколдовали? Связали? Пошевелила ногой — тот же звон.

— Сволочи! Снимите кандалы! — вскочила я с лежанки. Обе мои прислужницы валялись на полу, опасаясь, видимо, что я их прибью. И было, за что! Пока я спала, меня умастили маслами и духами, уложили волосы, нацепили браслеты на руки и ноги, на шею — ожерелья, одели меня в традиционную одежду женщины-туарега, а главное — расписали лицо! Не подумайте, что я не умею краситься: знаю и про двенадцатиступенчатый корейский подход, и про трёхступенчатый русский. А уж размалёванных как клоун Пеннивайз простушек в Москве — как грязи. Но! Посередине лба у меня шёл синий пунктир с ромбами, проходивший по носу, верхней губе и подбородку. На щеках красовался узор из ромбов и треугольников, нанесённый розовой краской, а под глазами кто-то рассыпал два ведра чёрных родинок-веснушек. Само собой, глаза были обведены жирнющими чёрными стрелками, а на веки наклеили ресницы из шерсти верблюда такие могучие, что я, захлопав глазами, смогла бы взлететь.

— Немедленно смыть! — заревела я диким быком, но было поздно: ударил гонг, на пороге вырос распорядитель-туарег, завёрнутый в чадру, и скомандовал моим прислужницам:

— Ведите госпожу.

Меня аккуратно, но крепко взяли под локотки, и отвели в зал, где за общим столом сидела наша гоп-компания, эмир, его жена, несколько сановников с жёнами или дочерями, некоторые — без. Меня усадили по левую руку от эмира, и его супруга нехорошо на меня зыркнула. Мне было не до неё, честное слово: банные каскады превратили моё тело в медузу, а мозг — в желе. Меж тем, посмотреть было, на что.

Прямо по центру дастархана возвышался вовсе не ягнёнок — а здоровенный баран, килограммов на шестьдесят. Гости брали уже заранее нарезанные куски не голыми руками, а сложенными пополам кусками лепёшки. Для меня же было приготовлено отдельное блюдо: я видела, что дюжий негр что-то там режет в тазу, но и представить не могла, что на золотой тарелке мне поднесут глаза, мозг и щёки «ягнёнка».

— Благодарствую, — промямлила я.

— Какой почёт, какое уважение! — зашуршали, как старые целлофановые пакетики, мои соседи. — Какой восторг! Какое умиление!

Я решительно протянула блюдо жене эмира:

— Уважаемая! Вся честь того, что я сижу здесь, принадлежит тебе. Ибо только потому я не лишилась от счастья ума и жизни, лицезрея твой облик, что надеялась преподнести тебе этот дар!

Гости умолкли. За столом воцарилась такая тишина, что пукни кто-нибудь — сразу бы было понятно, кто это сделал. Эмирица (эмирка, эмиресса, эмира?) подняла смеющиеся глаза на супруга, взяла правой рукой блюдо с бараньими запчастями, и спросила у Осейлы:

— Не удержался, разболтал, кто я?

— Ни словом не обмолвился, дорогая! — та только фыркнула.

Я, честно, делала вид, что всё понимаю, и честно старалась не уснуть. Эмир молчал, а эмира протянула руку, на которую из-под крыши плавно спланировала птица-лира. Вцепившись когтями в предплечье, она принялась охорашиваться.

«Как эмире не больно?», подумала я, но не успела раскрыть рот, как птица-лира начала линять. Опал пышный гнутый хвост, посыпались белоснежным дождём перья, тельце, голое и розовато-серое, скукожилось чуть не в пять раз, и тут же обросло новыми перьями: синими сверху, оранжевыми — по брюшку. Удлинился клюв, появились белые точки поверх синего — будто кто провёл по белой малярной кисти против ворса: трррр! И вот вместо птицы-лиры сидит на руке эмиры зимородок, а на полу тает кучка белых перьев.

Эмира взмахнула рукой — зимородок вспорхнул и улетел вверх. А в тонком разрезе между бурнусом и рукавом рубашки блеснуло вдруг чистое долото. Рука Судьбы!

— Одной тайной меньше, — махнул рукой эмир. Я глазам своим не могла поверить: то, за чем мы так долго скитались, само нашло нас. Только одна загвоздка: как, потеряв Клинок, всех птиц-лира, свободу и волю, мы можем выторговать помощь венценосной семьи Магриба.

— Дура! — яростно прошептала мне в ухо Полина-поляница. — Мутабор!

Глава 25. В поисках венценосного аиста

Сами подумайте: только что у нас отобрали всё, и тут такой подарок. Если мне не изменяет память, принц Заариф и его друг Саид сгинули в песках после того, как колдун Мутабор подарил принцу какую-то коробочку с загадочным порошком. Так… Что там было у нас в сказочке «Калиф-аист», которую я в детстве боялась до дрожи? Сейчас-сейчас. Сейчас. Ага!

«— Великий государь, — сказал он. — Боюсь, что мы не к добру развеселились. Ведь нам нельзя было смеяться, пока мы обращены в птиц.

Тут и калиф забыл о веселье.

— Клянусь бородой пророка, — воскликнул он, — это будет плохая шутка, если мне придется навсегда остаться аистом! А ну-ка припомни это дурацкое слово. Что-то оно вылетело у меня из головы.

— Мы должны трижды поклониться на восток и сказать: «My… му… мутароб».

— Да, да, что-то в этом роде, — сказал калиф. Они повернулись лицом к востоку и так усердно стали кланяться, что их длинные клювы, точно копья, вонзались в землю.

— Мутароб! — воскликнул калиф.

— Мутароб! — воскликнул визирь.

Но — горе! — сколько ни повторяли они это слово, они не могли снять с себя колдовство.

Они перепробовали все слова, какие только приходили им на ум: и муртубор, и мурбутор, и мурбурбур, и муртурбур, и мурбурут, и мутрубут, — но ничто не помогло. Заветное слово навсегда исчезло из их памяти, и они как были, так и остались аистами.

Печально бродили калиф и визирь по полям, не зная, как бы освободиться от колдовства. Они готовы были вылезти из кожи, чтобы вернуть себе человеческий вид, но все было напрасно — аистиная кожа вместе с перьями крепко приросла к ним. А вернуться в город, чтобы все видели их в таком наряде, было тоже невозможно. Да и кто бы поверил аисту, что он — сам великий багдадский калиф! И разве согласились бы жители города, чтобы ими правил какой-то длинноногий длинноносый аист?»

Память наша содержит всё в точности, и если уж я прочитала сказку Гауфа о том, как калиф стал аистом и женился на сове, то помню её дословно. Просто вытащить этот текст сложно, если, конечно, у вас в голове не поселилась ещё одна сущность. Вроде Полины-поляницы.

— Эй, это не я поселилась в твоей голове, а ты — в моей! — возмутилась поляница.

— Физически — да, — парировала я, — но это же ты копаешься в моей памяти. Вильгельм Гауф ещё не родился, а потому и сказку ты знать не можешь.