Наталья

Мне кажется, что она не дышит, что замерла, как будто уснула. И только отвечающие губы, пальцы, касающиеся меня, говорят, что она жива. Дурманящий запах хвои, снега, ее тела совсем расслабляют меня. У меня кружится голова, как не кружилась сто лет. У меня нет сил сдерживаться.

— Наталья, — отрываюсь я от ее губ, — останови меня. Ты пьянящая, у меня кружится голова…

— Выпей меня, — говорит она и прижимает мои губы к своим. У меня нет больше сил целовать. Я только держу ее губы в своих, без движения.

Ноги мои замерзают, и я не чувствую их абсолютно. Как я буду вставать, не представляю. Об ее ногах я даже не думаю. Какая терпеливая. Она обнимает меня и опять раскрывается вся, оголяется, прижимая меня к себе. Я замираю, слушая стучащие сердца и вздохи ее груди. Совсем темно.

— Волки, Наталья…

— Неправда, Саня…

— Я боюсь, ты простудишься. Ты на снегу…

— Пустяки, — отвечает она.

— У меня ног совсем нет, абсолютно отмерзли. — Я откидываюсь, поднимая ее. Она садится и берет свои волосы двумя руками.

— Где сумка, Саня? Я ничего не соображаю, совсем пьяная.

Ее слова волшебны. Я не верю, но она искренна.

Я встаю на ноги, чтобы поднять отброшенную сумку, и тут же падаю, как несвязанный сноп.

— Ой, — вскрикиваю я.

— Что такое, Санечка? — ее лицо встревожено.

— Наталья, ног абсолютно не чувствую. Встать не могу, как два ледяных стержня.

Она встает на колени, приближается к моим сапогам.

— Ты понимаешь, я всю жизнь жил в тепле и к вашим ненормальным морозам не привык. А ты замерзла?

— Не очень. Видишь, какая я глупая и нечувствительная, заморозила тебя.

Она снимает с меня один сапог, расстегивая молнию, потом второй.

— Саня, ты будешь терпеть?

— Ради тебя, да. Ой, где мои ноги!

Она осторожно садится на них. Потом опять, снова, сильней, быстрей, боль неописуемая. Тысячи игл вколоты. И вкалываются. Я откидываюсь на локте и, чтобы не заорать, кусаю край дубленого воротника. Проходит вечность, прежде чем она останавливается.

— Санечка, тебе больно, ты прости меня.

— Нет, нормально.

— Ты можешь идти теперь?

С ее помощью я встаю, кое-как держусь на ногах, но боль дикая. Зато могу на ногу наступить, а то падал. Она опирает мою руку на свое плечо и надевает по очереди один сапог за другим, заставляя держаться за нее. Мне неудобно, я хочу сам, но она одергивает меня и строго смотрит.

Наконец я одет, обут и стою на ногах, своих. Она поднимает с ельных лап сумку, приводит в порядок распущенные волосы, повязывает шаль-платок и смотрит на меня:

— Нормально?!

— Ты прелестна, — улыбаюсь я.

— Все шутишь, — грустно говорит она.

— Как всегда, — не спешу, как обычно, раскрываться я.

Идем мы потихоньку, она держит меня за руку.

— Осторожней, Саня! Тебе больно, да? Ты скрываешь от меня?

Ног, к черту, все равно нет, но ведь не женщина же я.

— Все прекрасно, Наталья.

— Прекрасно, пять часов на снегу пробыл. Бедный Саня, — она целует мои губы.

В лесу, застрелись, ничего не видно, хотя снег белый, но ели и сосны — очень густые деревья. Снег белый, а вокруг темно. Как мы выберемся, не представляю.

На звук проносящихся машин мы идем, возвращаясь назад. Выходим на опушку, проходим поляну, овраг и выбираемся на дорогу.

Хоть не заблудились, думаю с облегчением я, и от этого вроде легче. Неужели сейчас будет теплая машина и окончится эта холодина? Я поднимаю руку. Проходит одна машина, вторая. Они и не думают останавливаться, слегка притормаживая, когда летят мимо меня, и слепя фарами. Проклятые, думаю я.

На ногах стоять просто невозможно. Сейчас я упаду. И на ее глазах… Я оглядываюсь на темный молчаливый лес. Может быть, это было счастье? Хотя кто знает, что такое счастье, думаю я.

— О чем ты думаешь, Санечка? — она вглядывается в мои глаза.

— О счастье, — банально отвечаю я.

— Что ты думаешь?

— Это секрет. Если я тебе все расскажу, тебе завтра будет неинтересно, а я еще хочу увидеть тебя, — она стоит очень близко от меня.

Проносится еще одна машина.

— Что же делать? — спрашивает она.

— Они, идиоты, боятся, что ночью из леса двое останавливают. Боятся, что убьют. Вот кретины, тут ног нет, а они боятся.

— Саня, не злись. Спустись, а я остановлю одна.

Я смотрю ей в глаза.

— Правильно, Наталья, ты у меня волшебная. Спуститься — я спущусь, если только потом смогу подняться обратно.

— Я тебе помогу, — смеется она.

Я спускаюсь и выглядываю. О счастье, совсем пустой, с зеленым огоньком, она стоит одна — он сразу останавливается как вкопанный. Ну, получишь ты на чай у меня, думаю я.

Она открывает дверь и говорит:

— Саня!

Потом ему:

— Подождите, тут раненый у меня.

Я взбираюсь по склону наверх — она подает мне свою крепкую тонкую руку — и плюхаюсь на заднее сиденье. Она садится рядом и обнимает меня. Шепчет в ухо ласково:

— Санечка, потерпи, доедем, я согрею тебя.

— Гуляли в лесу, молодые? — спрашивает шофер и поворачивается, глядя на меня.

— Да, — отвечаю я.

— Замерзли небось, двадцать четыре холода.

— Да, — отвечаю я.

— Сейчас мы печечку подвключим, натопим побольше, — говорит он. Ладно, дам ему на чай, думаю я.

— Наталья, давай поцелуемся, — шепчу я. — Иначе я умру от охлаждения…

Она, видимо, не хочет, чтобы я умирал.

Мы сидим на заднем сиденье машины и целуем губы друг у друга. Я сильно обнимаю ее и так держу, не давая дышать.

— Саня, ты задушишь меня, — шепчет она.

— Это как раз то, что я хочу, — чтобы ты никому не досталась.

Машина уже въехала в Москву, кольцевое кольцо. Мелькают дома, Юго-Западная, мы едем по Ленинскому проспекту.

— У тебя есть время, Наталья?

Она смотрит на часы, и мне становится темно в глазах: без десяти десять. Она должна была быть не позже семи дома.

— Да, Санечка.

— Так уже…

— Скажу, что была у подруги, — перебивает она.

Мы проезжаем «Кинолюбитель», универмаг «Москва», «Трансагентство» — скоро Гагаринская. Улицы пусты, освещены и покрыты укатанным снегом. Гагаринская. Мне приходит в голову: