Наталья
Шрифт:
— Наталья, — смеюсь я. — Я же шутил, не ешь, конечно! — Я смотрю на нее: она съела пирожные ради меня. Она сейчас такая бедная и, наверно, такая сладкая.
— Наталья, можно я поцелую твою руку?
— Даже меня… — мы целуемся через стол.
И хорошо, что темнота, я считаю глупым целоваться при людях.
Ее губы завораживают меня. Они такие, что хочется целовать их все время, долго. И не останавливаться.
Мы отрываемся друг от друга и смотрим, не понимая.
— Наталья, ты… — говорю я.
— Санечка…
Я оставляю деньги и «чаевые» на столе, мы идем одеваться.
В дверях меня догоняет официантка — думаю, не заметила денег на столе, сейчас ор начнется, — и протягивает мне коробочку: ваши пирожные. О Господи, не избавиться, заказал на свою голову. Наталья улыбается, но в ее улыбке тоже есть что-то смущающее — видно, много съела сладкого.
Выходим из тепла на мороз. Я иду с этой дурацкой коробкой и не знаю, куда ее девать. Ноги мои еще не отмерзли до сих пор, а руки уже замерзают.
— Наталья, я выброшу их.
— Нельзя, Санечка.
— Но я замерзаю.
— Нельзя. Давай я понесу, — она смеется и забирает коробку у меня. Я моментально засовываю руки в карманы дубленки.
Мы идем по Ленинскому проспекту, который пуст и бел. Который сейчас час, думаю я. Смотрю на столб, и ужас охватывает меня: пять минут первого.
— Наталья, ты знаешь, который час?
— Нет, — отвечает она.
Я показываю ей на часы.
— Поздно, — говорит она.
— Тебя никто нигде не ждет? — спрашиваю я.
— О, я и забыла про него. Спасибо, Санечка.
Она ищет в сумке, остановившись, две копейки. Даже не волнуется, что она ему будет говорить. Волнуюсь я.
— Я ему позвоню сейчас, что-нибудь придумаю, хотя действительно поздно. Но я не хочу уходить от тебя, — говорит она.
Заходит в телефон-автомат. Я отхожу дальше от телефонной будки. Отхожу максимально далеко, чтобы не слышать ни слова. Не могу, когда выдумывают. Хотя это Наталья. Я понимаю, что так надо и это ради меня. Я бреду мелким шагом, переваливаясь с пятки на носок, а ноги не согреваются.
Она нагоняет меня и говорит:
— Все в порядке, Саня. Его вообще нет дома, я забыла, что сегодня у его друга день рождения и мы должны были идти.
— Что ты скажешь потом, Наталья? — Я опять быстро закуриваю в ладонь на ветру.
— Не знаю. Сама не знаю…
— Я не хочу неприятностей для тебя, ты слишком…
— Знаю, Санечка, знаю. Спасибо. Не думай об этом, не переживай, тем более из-за меня, — она целует, остановив меня. Мы целуемся, не отрываясь, посреди Ленинского проспекта. А моя сигарета сгорает, не выкуренная. Оказывается, не так плохо: целоваться на улице. Впрочем, с ней мне нравится все, даже целоваться.
Мы трогаемся дальше. Полночная Москва, полночная Наталья, у меня прекрасное настроение, ее рука гладит мою в кармане, и только ноги — замерзают окончательно.
Не дойдя до Октябрьской площади, я беру такси, или убейте меня!
— Наталья, поздно уже очень.
— Да, Санечка, отвези меня домой.
— Фрунзенская, — говорю я, и мы целуемся, до умопомрачения, забыв про всех.
— Наталья, — шепчу я, — Наталья. Это было прекрасно, весь день, я благодарю тебя.
— Я не хочу
уходить, Санечка, от тебя, — мы смотрим грустно друг на друга.Я пожимаю плечами.
— Возьми пирожные, — вдруг говорю я.
— Убей меня, если я съем еще хоть одно в ближайшие полгода.
— Жаль, — говорю я и целую ее волосы. Целую снова и снова, и не могу остановиться.
Я выхожу и открываю дверцу с ее стороны, подаю ей руку, и она выходит. Свет фонаря освещает ее лицо, ласковые глаза смотрят на меня.
— До свидания, — говорю я.
— До-сви-да-ния-я, — по слогам произносит она.
— Иди, Наталья, очень поздно, я подожду.
Она не уходит. Целует меня. Проходят мгновения. Наконец мне удается, чтобы она пошла, и очень нехотя она идет. Медленно удаляется от меня. Я боюсь за нее, ведь с ума сойти как поздно.
Я сажусь вперед. Машина уже едет по проспекту Мира.
— Чего ж ты отпустил, не захотела?
Я не понимаю и смотрю на шофера. В голове я прокручиваю заново целый день, и мне кажется, мне начинает казаться, что я счастлив.
— Чего? — не понимаю я.
— Отпустил почему, не захотела?
— Да, — отвечаю я, — совсем не захотела, только надо.
Он недоуменно смотрит на меня. Ничего не понимая. Кто о чем, каждый о своем.
— Слушай, шеф, — говорю я, — у тебя дети есть?
— Ага, двое.
— Тогда хватит.
— Чего? — не понимает он.
Я не отвечаю.
Проходит время. Или: мы прошли перед временем.
— Приехали. — Мы стоим около моего общежития.
— Там на заднем сиденье коробка у тебя — возьмешь детям, — говорю я, захлопывая дверь. Я не слышу, что он отвечает, так как уже иду.
После получаса охлажденного стояния вахтерша впускает меня, поминая при этом чью-то маму. Лифт не работает. И я на четвереньках взбираюсь на свой этаж, ноги у меня уже не идут.
Холод — не моя стихия.
Во сне мне ничего не снится. А странно. Чокнутый Гриша уже шумит с утра, идет заниматься в читалку. В воскресенье — и заниматься!
Читалка, думаю я, почему это слово как-то странно звучит? Там мы первый раз поцеловались, вспоминаю я. Первый поцелуй. Наталья, что она сейчас делает, спит или нет? Где, в какой комнате, какая у нее кровать, какие это простыни, счастливые, на них лежит ее тело, они обнимают его.
Я хочу увидеть ее, но сегодня нельзя. Наверно, она еще спит, должна спать, сказала, что будет долго спать, а потом читать, чтобы день скорей прошел.
Я поворачиваюсь на бок и пытаюсь уснуть, и вроде получается, но не больше чем на полчаса. Я смотрю в потолок. Хвоя, снег, она… Чтоб стряхнуть стоящее перед глазами, вскакиваю с постели и бегу в умывалку, в туалет… возбуждение успокаивается. Я быстро умываюсь. Возвращаюсь в комнату и соображаю, что же у нас на завтрак. И тут вспоминаю, что ни хрена у нас на завтрак нет. Сейчас бы хоть пирожное, жалею я, но потом радуюсь за детей таксиста.
Комната пустая, Гриша ушел заниматься, а другой живущий со мной, тот все работает, и на курсах преподает, и уроки дает, и семинары ведет — математика на французском, — деньги зарабатывает, и куда ему столько. Вот бы мой папа на него порадовался.