Наталья
Шрифт:
— Мне нравится смотреть на тебя.
— Да? — я смущен.
Я целую ее руку, не занятую медведем.
Свет гасится, тлеет только огонек моей сигареты. Я не вижу ее лица.
Она садится ко мне на колени. Я едва успеваю отвернуть сигарету.
— Хочешь, я раздену тебя сама?
— Очень, всегда мечтал.
— Я правда, Сань.
— Я тоже правда, Наталь. У меня это даже — возбужденная правда.
Я чувствую, как в темноте она улыбается. Мы стоим обнаженные, и я обнимаю ее тело стоя.
— Я замерзаю раздетая, — тихо говорит
Я отпускаю ее, поднимая на руки, чтобы пронести два шага.
— Саня, можно я возьму с собой медведя, — шепчет она.
— Он еще маленький для этого, Наталья!
Проходят мгновения, проплывают минуты, проносятся часы.
— А теперь можно я возьму медведя?
— Да. А разве ты его не взяла?
— Нет.
— Я и не заметил. А что же это тогда было?
Она отвечает, засмущавшись:
— Это я была.
Мы засыпаем в объятиях друг друга. И первое, что я чувствую, просыпаясь, — это ее голову на моей руке. Она не спит, не дыша.
— Наталья, — я поворачиваюсь к ней, накрывая ее грудь ладонью.
— Да, Саня, — она подается ко мне.
— Ты спала?
— Сначала.
— Потом?
— Потом слушала твое дыхание и боялась разбудить тебя. Ты так забавно дышишь во сне. Совсем как маленький.
Я сжимаю ее грудь.
— Саня, у тебя явно не детские объятья…
— Где твой миша?
— С другой стороны от меня.
— Среди двух мужиков…
— Да, — смеется она, — и оба одинаковые.
— Кого же ты предпочитаешь?
— Какой ты глупый, Саня! Конечно, тебя, — она умолкает.
— То-то же! — удовлетворенно откидываюсь на подушку я.
— Он-то со мной всю ночь будет… — добавляет она.
— Наталья, сколько времени?
— Выгоняешь уже меня?
— Нет, но поздно.
— Я остаюсь у тебя до утра.
— Как это? — не понимаю я.
— Очень просто, — отвечает она, — лежа. У тебя никогда женщины не оставались до утра, Санечка?
— Э… да… то есть… не… э.
— Саня, какой ты забавный!
— Ты правда можешь остаться, Наталья?
— К сожалению, я должна вернуться. Я тоже хоть раз хотела: встать с утра, приготовить тебе завтрак, дать его — в постель… и не вставать до вечера.
— Наталья, — я целую ее губы, подбородок, — спасибо за эти слова.
— Только слова, — грустно говорит она.
Снег на улице только по бокам, сугробами. Совсем поздно, ни души.
— Видишь, Наталья, так и не удалось мне искупать тебя в ванне с шампанским. Даже ванны нет.
— Но я это мужественно переношу. А, Санечка?
— Что это? Ванну или шампанское?
Она несет медведя под мышкой. Такой большой и такой рыжий. Мне не дает, чтобы я помог.
— Саня, я сейчас что-то скажу тебе, только отнесись к этому нормально. Ладно?
— Угу.
— Я завтра не смогу увидеть тебя. И мама вечером звонить должна.
Я смотрю внимательно на нее.
— Ну, Саня. Он хочет пригласить меня куда-то. Мне это совсем не надо. Но не могу же я сказать, что
иду к подруге заниматься 8-го марта. Это семейный ритуал в течение пяти лет.— Ты в девятнадцать вышла замуж?
— Да, — вздрагивает она от неожиданности.
— Не рано? — шучу я.
— Очень рано, ох, как рано, — серьезно отвечает она, — одна награда — Аннушка. Все, что есть у меня, — и ты… Не послушала тогда маму. Родители всегда желают нам добра. Только мы поздно это понимаем.
— Я тоже позвоню маме, поздравлю ее с праздником завтра.
— У тебя есть деньги? — спрашивает озабоченно она. — А то ты их все тратишь на ме…
— Наталья! У меня полно их, не надо об этом.
— Хорошо, Санечка, только не обижайся.
— Я не обижаюсь на тебя, — успокаиваюсь я.
Мы пересекаем площадь, подходим к стоянке такси. Стоят два. У одного зеленая лампочка.
— С праздником, барышня, — говорит таксист и садится везти ее.
— Это же только завтра, — отвечаю я, хотя и не барышня.
— Почему завтра, это уже пять минут как сегодня, — улыбается он.
Я наклоняюсь к ней.
— Наталья, поздравляю тебя… этот праздник, как никому, принадлежит тебе. Ты самая, — я не нахожу других слов, — что ни на есть женщина, ты… прекрасная.
Мы целуемся. Она обнимает меня рукой, целует в губы, в глаза.
— Спасибо, мой родной, Санечка…
Восьмое марта. Я просыпаюсь, наверно, далеко после полудня. Сколько времени? Я лежу и жду сигналов радио. Наконец раздается: два часа, потом голос диктора: «Дорогие женщины…» Пора вставать, думаю я. Или не пора вставать.
До чего же это мерзкое чувство — голода. Особенно когда есть нечего. Брат, по идее, дома, надо хоть рубль занять, иначе живот прилипнет к тому месту, которое зовется спиной. Так Наталья и увидит меня: сплющенной пластиночкой.
Я стучу к нему в дверь.
— Борь, открой.
Дверь открывается, я захожу. Он сидит за столом и пишет письмо.
— С праздником тебя, — говорю я.
Он улыбается:
— Что, я уже стал женщиной?!
— Так принято, поздравлять с праздником. Борь, я голодный, займи мне рубль. Отдам, как получу перевод.
— Куда ты дел деньги? У тебя вчера было десять рублей.
Он всегда все знает, и сколько.
— Так, растратились. Куда-то…
— Нет, ты мне все-таки скажи, куда ты их дел за один день, за вчера.
— Купил Наталье медведя.
Он вдруг заводится:
— Значит, ты думаешь, что ты будешь своим бля…, бабам покупать подарки на последние деньги, вонючим джентльменом прикидываться, когда жрать нечего, а я тебе из своих, заработанных трудом, денег рубли должен занимать?!
Его даже перекорежило. Я не ожидал такого: я ведь голодный. Я смотрю пристально на него, долго смотрю, и не верю: неужели это мой брат?
Меня тошнит, но не от голода, я не пойму отчего.
— Извини, Боря, — говорю я, поворачиваюсь и ухожу… Он не останавливает меня, даже не пытается. Как будто какая-то кувалда падает, оглушая. Я совсем не соображаю.