Наталья

— Мне нравится смотреть на тебя.

— Да? — я смущен.

Я целую ее руку, не занятую медведем.

Свет гасится, тлеет только огонек моей сигареты. Я не вижу ее лица.

Она садится ко мне на колени. Я едва успеваю отвернуть сигарету.

— Хочешь, я раздену тебя сама?

— Очень, всегда мечтал.

— Я правда, Сань.

— Я тоже правда, Наталь. У меня это даже — возбужденная правда.

Я чувствую, как в темноте она улыбается. Мы стоим обнаженные, и я обнимаю ее тело стоя.

— Я замерзаю раздетая, — тихо говорит она, касаясь моего уха.

Я отпускаю ее, поднимая на руки, чтобы пронести два шага.

— Саня, можно я возьму с собой медведя, — шепчет она.

— Он еще маленький для этого, Наталья!

Проходят мгновения, проплывают минуты, проносятся часы.

— А теперь можно я возьму медведя?

— Да. А разве ты его не взяла?

— Нет.

— Я и не заметил. А что же это тогда было?

Она отвечает, засмущавшись:

— Это я была.

Мы засыпаем в объятиях друг друга. И первое, что я чувствую, просыпаясь, — это ее голову на моей руке. Она не спит, не дыша.

— Наталья, — я поворачиваюсь к ней, накрывая ее грудь ладонью.

— Да, Саня, — она подается ко мне.

— Ты спала?

— Сначала.

— Потом?

— Потом слушала твое дыхание и боялась разбудить тебя. Ты так забавно дышишь во сне. Совсем как маленький.

Я сжимаю ее грудь.

— Саня, у тебя явно не детские объятья…

— Где твой миша?

— С другой стороны от меня.

— Среди двух мужиков…

— Да, — смеется она, — и оба одинаковые.

— Кого же ты предпочитаешь?

— Какой ты глупый, Саня! Конечно, тебя, — она умолкает.

— То-то же! — удовлетворенно откидываюсь на подушку я.

— Он-то со мной всю ночь будет… — добавляет она.

— Наталья, сколько времени?

— Выгоняешь уже меня?

— Нет, но поздно.

— Я остаюсь у тебя до утра.

— Как это? — не понимаю я.

— Очень просто, — отвечает она, — лежа. У тебя никогда женщины не оставались до утра, Санечка?

— Э… да… то есть… не… э.

— Саня, какой ты забавный!

— Ты правда можешь остаться, Наталья?

— К сожалению, я должна вернуться. Я тоже хоть раз хотела: встать с утра, приготовить тебе завтрак, дать его — в постель… и не вставать до вечера.

— Наталья, — я целую ее губы, подбородок, — спасибо за эти слова.

— Только слова, — грустно говорит она.

Снег на улице только по бокам, сугробами. Совсем поздно, ни души.

— Видишь, Наталья, так и не удалось мне искупать тебя в ванне с шампанским. Даже ванны нет.

— Но я это мужественно переношу. А, Санечка?

— Что это? Ванну или шампанское?

Она несет медведя под мышкой. Такой большой и такой рыжий. Мне не дает, чтобы я помог.

— Саня, я сейчас что-то скажу тебе, только отнесись к этому нормально. Ладно?

— Угу.

— Я завтра не смогу увидеть тебя. И мама вечером звонить должна.

Я смотрю внимательно на нее.

— Ну, Саня. Он хочет пригласить меня куда-то. Мне это совсем не надо. Но не могу же я сказать, что иду к подруге заниматься 8-го марта. Это семейный ритуал в течение пяти лет.

— Ты в девятнадцать вышла замуж?

— Да, — вздрагивает она от неожиданности.

— Не рано? — шучу я.

— Очень рано, ох, как рано, — серьезно отвечает она, — одна награда — Аннушка. Все, что есть у меня, — и ты… Не послушала тогда маму. Родители всегда желают нам добра. Только мы поздно это понимаем.

— Я тоже позвоню маме, поздравлю ее с праздником завтра.

— У тебя есть деньги? — спрашивает озабоченно она. — А то ты их все тратишь на ме…

— Наталья! У меня полно их, не надо об этом.

— Хорошо, Санечка, только не обижайся.

— Я не обижаюсь на тебя, — успокаиваюсь я.

Мы пересекаем площадь, подходим к стоянке такси. Стоят два. У одного зеленая лампочка.

— С праздником, барышня, — говорит таксист и садится везти ее.

— Это же только завтра, — отвечаю я, хотя и не барышня.

— Почему завтра, это уже пять минут как сегодня, — улыбается он.

Я наклоняюсь к ней.

— Наталья, поздравляю тебя… этот праздник, как никому, принадлежит тебе. Ты самая, — я не нахожу других слов, — что ни на есть женщина, ты… прекрасная.

Мы целуемся. Она обнимает меня рукой, целует в губы, в глаза.

— Спасибо, мой родной, Санечка…

Восьмое марта. Я просыпаюсь, наверно, далеко после полудня. Сколько времени? Я лежу и жду сигналов радио. Наконец раздается: два часа, потом голос диктора: «Дорогие женщины…» Пора вставать, думаю я. Или не пора вставать.

До чего же это мерзкое чувство — голода. Особенно когда есть нечего. Брат, по идее, дома, надо хоть рубль занять, иначе живот прилипнет к тому месту, которое зовется спиной. Так Наталья и увидит меня: сплющенной пластиночкой.

Я стучу к нему в дверь.

— Борь, открой.

Дверь открывается, я захожу. Он сидит за столом и пишет письмо.

— С праздником тебя, — говорю я.

Он улыбается:

— Что, я уже стал женщиной?!

— Так принято, поздравлять с праздником. Борь, я голодный, займи мне рубль. Отдам, как получу перевод.

— Куда ты дел деньги? У тебя вчера было десять рублей.

Он всегда все знает, и сколько.

— Так, растратились. Куда-то…

— Нет, ты мне все-таки скажи, куда ты их дел за один день, за вчера.

— Купил Наталье медведя.

Он вдруг заводится:

— Значит, ты думаешь, что ты будешь своим бля…, бабам покупать подарки на последние деньги, вонючим джентльменом прикидываться, когда жрать нечего, а я тебе из своих, заработанных трудом, денег рубли должен занимать?!

Его даже перекорежило. Я не ожидал такого: я ведь голодный. Я смотрю пристально на него, долго смотрю, и не верю: неужели это мой брат?

Меня тошнит, но не от голода, я не пойму отчего.

— Извини, Боря, — говорю я, поворачиваюсь и ухожу… Он не останавливает меня, даже не пытается. Как будто какая-то кувалда падает, оглушая. Я совсем не соображаю.