Наваждение

Ея голосъ оборвался, и она замолчала. Не знаю откуда взялъ я силы, но только я взглянулъ на нее. Я никогда не могъ себ представить ничего боле страшнаго, какъ лицо ея въ эти минуты. И между тмъ, на этомъ ужасномъ, преступномъ лиц въ то же самое время мелькала знакомая, жалкая дтская мина; и между тмъ, несмотря на весь мой ужасъ, на отвращеніе и ненависть, я чувствовалъ… съ невыносимымъ отчаяніемъ и позоромъ… я чувствовалъ, что мн ее жалко.

— Я согласилась… — начался опять ея невыносимый шепотъ:- Я видла, что онъ поправляется, что онъ не умретъ этою зимой и ни за что меня отъ себя не отпуститъ. А я не могла больше выносить его, я не могла безъ отвращенія, безъ отчаянной и дикой злобы войти въ его комнату. Дьяволъ былъ тутъ-же, онъ все зналъ; я при немъ громко думала. Сначала онъ все продолжалъ уврять меня въ любви своей, объяснять все любовью. Онъ все говорилъ: «скажите одно слово — и черезъ нсколько дней вы свободны, и я пойду за вами куда хотите, я удовлетворю всмъ вашимъ желаніямъ, ваша воля будетъ закономъ!..» Но я могла только хохотать на эти безумныя слова: онъ хотлъ освободить меня для того, чтобы закабалить снова!.. Наконецъ онъ увидлъ, что этимъ ничего не возьметъ и вотъ тогда-то онъ высказался. Онъ снова повторилъ, «шепните только — и я возьму все на себя». Но для того, чтобы все взять на себя, ему ужъ теперь не нужно было моей любви, ему не нужно было идти за мной, чтобъ исполнять вс мои капризы; ему нужно было только половину состоянія мужа, и не знаю, онъ, можетъ быть, думалъ, что потомъ все равно заберетъ меня въ руки, запугаетъ, что я изъ страха буду связана съ нимъ на вки… И я опять его слушала… опять слушала еще внимательне и наконецъ сказала это слово!.. то-есть нтъ, я не сказала его, но онъ понялъ — это было все равно, что я и сказала, и онъ сдлалъ… Я все видла, все знала и молчала. Я знаю когда, въ какую минуту все это было; я ужаснулась, я хотла было все уничтожить, но взглянула на него — на старика… Если-бы ты видлъ, какое у него было тогда лицо, если-бы ты видлъ, какъ онъ тогда смотрлъ на меня… ничего не осталось кром отвращенія, и я не шевельнулась. И вотъ потомъ, потомъ, цлыхъ два дня я была возл него, я смотрла, я слышала какъ онъ стонетъ; я знала, почему онъ стонетъ, я знала, чмъ это кончится, и я все молчала. И дьяволъ былъ тутъ-же, и дьяволъ все видлъ и все слышалъ… Ахъ, какіе были эти два дня!

— И никто ничего не узналъ, никто не догадался? — вырвалось у меня, хоть я, конечно, не могъ объ этомъ думать теперь и не могъ этимъ интересоваться.

— Никто ничего не узналъ. Какъ было догадаться? Ты помнишь мнніе доктора, вдь, онъ говорилъ, что это можетъ случиться вдругъ, очень быстро. Тотъ все отлично устроилъ, такъ что меня ничмъ не тревожили — хлопоталъ, вертлся, все такъ быстро обдлалъ. Когда все кончилось, онъ ужъ совсмъ не отходилъ отъ меня, не отпускалъ меня, слдовалъ за мной по пятамъ, говорилъ… о, что онъ такое говорилъ!.. И знаешь-ли, что была минута, когда я подумала, что такъ оно и будетъ, что я теперь съ нимъ связана, что мы теперь одно и пойдемъ вмст. Но это была только минута Я поняла наконецъ все, я поняла весь этотъ ужасъ, я поняла, что такое сдлала, и вотъ тогда-то я тебя увидала. Ты явился мн снова; я ршилась бжать къ теб за смертью… И вотъ, когда я сюда хала, я все думала, думала, и мн снова стало казаться, что можетъ-быть и не смерть, что можетъ все забыться, что, можетъ быть возможно и наше счастье, что легко мн будетъ обмануть тебя, что я всею жизнью, каждымъ мгновеніемъ выкуплю все это. Я пріхала и стала тебя обманывать, но, ты знаешь, не обманула. Кончай-же скоре! Вотъ я… тутъ… я не шевельнусь! Что-жъ мн длать! Я въ твоей вол…

Она замолчала, она наклонилась ко мн, подняла на меня глаза, полные слезъ, скрестила на груди руки. Я смотрлъ, смотрлъ на нее — это была воплощенная Магдалина. Но, Боже мой, вдь, это она призналась, вдь, это она говорила, это ужъ не сонъ! Разв это можетъ быть смыто и уничтожено? И я все глядлъ на нее, и вдругъ мн начало казаться что-то новое… мой ужасъ, мое отвращеніе проходили… Куда-же она пойдетъ теперь? Если я ее оставлю, ей идти некуда… Я глядлъ на нее и теперь-то я ужъ не могъ обмануться, теперь-то я читалъ въ душ ея: вся душа выражалась у нея на лиц. Это лицо не могло лгать, эти глаза не могли лгать, и я видлъ, какъ съ каждою секундой спадаетъ и исчезаетъ весь мракъ, весь ужасъ, остается только одна тоска, одно страданье, одно раскаяніе. Она пришла ко мн за смертью! Но разв возможна теперь смерть? Теперь нужна жизнь больше чмъ когда-либо, и теперь придетъ истинное возрожденіе.

— О, какое страшное нужно было испытаніе для того, чтобы вырвать тебя изъ мрака! — вдругъ зарыдалъ я, простирая къ ней руки. — Но все-же ты вырвана! Не за смертью пришла ты ко мн… живи. Будемъ жить для того, чтобы жизнью своею искупить все это прошлое… Все пройдетъ, все очистится, все простится, — живи!

Какъ будто лучъ яркаго свта зажегся мгновенно въ лиц ея, какъ будто чистая душа засвтилась въ немъ и она, живое воплощеніе сновъ моихъ, съ громкимъ благодатнымъ рыданіемъ кинулась къ ногамъ моимъ. Я самъ склонился надъ нею, и мы оба рыдали; но скалы ужъ не давили насъ, а разступались предъ нами. Туманъ расходился, облака таяли, надъ снгами горныхъ вершинъ проглянуло солнце.

XXII

Я общалъ ей искупленіе и новую жизнь, я страстно поврилъ въ возможность этого. Нсколько часовъ продолжался мой порывъ, мое лихорадочное возбужденіе; но уже въ тотъ-же вечеръ я почувствовалъ, что тяжесть послдняго времени вовсе не спала съ меня, что мучительное признаніе Зины не спасло ни ее, ни меня…

О, какіе страшные дни потянулись! Никогда еще во всю жизнь мою, въ самыя невыносимыя минуты, не бывало на душ у меня такого ужаса! Сначала мною овладло безпокойство. Мн вдругъ начало казаться, что я не одинъ съ Зиной, что между нами постоянно есть кто-то, или врне что-то чужое, лишнее и отвратительное. И это что-то постепенно стало окружать меня со всхъ сторонъ, давить. Мое безпокойство возрастало съ каждымъ часомъ. Ночью иногда мн удавалось заснуть; но и во сн мелькалъ отвратительный призракъ. Наконецъ паническій страхъ охватилъ меня, я не смлъ оставаться одинъ, не смлъ оглянуться. Я жался къ Зин, не покидалъ ее ни на минуту.

Но я не хотлъ и не могъ говорить ей о своемъ состояніи, я не долженъ былъ пугать ее, — вдь, я общалъ ей возрожденіе, она ждетъ его отъ меня!..

Она мн шепчетъ:

— Веди меня, теперь я всюду пойду за тобой… спаси меня! Я не могу такъ жить… я задыхаюсь… я знаю, что всею жизнью нужно смыть этотъ ужасъ… такъ скоре-же, скоре говори мн, что нужно длать!? Чмъ трудне, чмъ невозможне, тмъ лучше, тмъ я буду спокойне…

Я не зналъ, куда вести ее и что указать ей. Я говорилъ ей о честной жизни, о добр и польз, и самъ понималъ, что говорю совсмъ не то, и самъ не врилъ въ слова свои. Я разсказывалъ ей о грезахъ, о волшебныхъ снахъ моей юности, о томъ, какою являлась она мн тогда, о счастьи, которое она съ собою приносила. Но я видлъ, что ничего не умю передать ей, что она меня не понимаетъ. Да и для меня самого эти старые сны теперь вдругъ потеряли свое прежнее значеніе, поблднли, расплылись. Я не могъ ужъ поймать ихъ главнаго смысла — онъ ускользалъ отъ меня.

Бывали минуты, когда я, безсильный и совсмъ измученный, хотлъ бжать куда-то дальше, какъ можно дальше, на край свта; но сейчасъ-же и соображалъ, что тоска и страхъ, и отвратительный призракъ будутъ всегда и везд стоять между мною и Зиной. А бжать безъ нея, бжать отъ нея я не могъ; я, попрежнему, даже еще больше, еще безумне любилъ ее. Только тогда, въ начал ея признанія, она представилась мн страшною и преступною. Потомъ-же я ни на минуту не винилъ ея, не связывалъ съ нею ничего ужаснаго. Она была мн жалка: и чмъ больше я чувствовалъ свое безсиліе помочь ей, тмъ дороже и дороже она мн становилась.

Мы доживали послдніе дни въ Лозанн. По настоянію Зины, я началъ ея портретъ, и въ этой работ кое-какъ убивалъ время.

Пришло письмо отъ мама. Я всегда такъ радовался этимъ письмамъ; но теперь прочелъ машинально и сейчасъ-же забылъ, что такое она мн пишетъ.

Зина почти каждый день получала дловыя письма, и мы всегда вмст ихъ читали. Почтальонъ обыкновенно приносилъ ихъ утромъ и отдавалъ ей прямо въ руки. За нсколько дней до нашего отъзда я самъ видлъ какъ онъ принесъ и передалъ ей три письма… и вдругъ у нея ихъ оказалось только два.

— Право, у тебя въ рукахъ три письма было, — сказалъ я:- ужъ не получила-ли ты письмо отъ Рамзаева… такъ покажи мн!

— Вотъ все, что я получила, — спокойно отвтила мн Зина, протягивая два письма.

Этотъ разговоръ такъ и кончился между нами. Не могъ-же я въ самомъ дл заподозрить, что она что-нибудь отъ меня скрываетъ. Значитъ, мн просто показалось.

* * *

Прошло еще три дня. Зина объявила мн, что създитъ въ Женеву купить передъ дорогой необходимыя вещи. Я, конечно, предложилъ проводить ее, но она отказалась, очень спокойно доказавъ, что мн не мшаетъ остаться дома и поработать надъ портретомъ, иначе онъ не будетъ готовъ къ нашему отъзду. Я остался. Она ухала рано утромъ. Проводивъ ее до парохода, я принялся за работу.

Прошелъ часъ; я усиленно работалъ, и вдругъ мн стало какъ-то тяжело и неловко. Я старался успокоиться и уйти въ свою работу, но это мн не удалось. Напротивъ, тоска давила меня больше и больше. Я не зналъ, что длать съ собой. Я ни въ чемъ не могъ подозрвать Зину, а между тмъ мн казалось, что у меня безсознательно явились какія-то подозрнія; словомъ, я просто не зналъ что со мною, только видлъ что долженъ что-то сдлать.

Я одлся и отправился въ Женеву. Она мн сказала что, можетъ быть, запоздаетъ въ город, что вернется посл обда, и уго въ такомъ случа будетъ обдать въ H^otel M'etropole. Прямо туда я и похалъ, но ея не засталъ. Впрочемъ, времени еще достаточно, обдаютъ черезъ часъ. Искать ее по магазинамъ невозможно, я вернусь сюда черезъ часъ: она наврное здсь будетъ.

Я пошелъ по набережной, вошелъ въ садъ и сталъ бродить тамъ по прежнему смущенный и волнующійся. Погода въ этотъ день стояла прекрасная, но все-же въ саду было очень пусто. Я повернулъ за уголъ одной дорожки и остановился: въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, на скамейк, сидла Зина съ какимъ-то человкомъ. Съ какимъ-то!.. Нтъ, я сразу его узналъ: это былъ Рамзаевъ.

Сначала я не поврилъ глазамъ своимъ, я не пошевельнулся, чувствовалъ только, какъ внутри у меня все холодетъ. Ни отчаянія, ни злобы, ничего не было: мн, кажется, я тогда ничего не чувствовалъ, ни о чемъ не думалъ. Я только машинально повернулъ назадъ и тихо-тихо сталъ огибать дорожку.