Наваждение

— Напрасно, — отвтилъ я:- разв ты не знаешь мамы; вотъ ужъ объ этомъ-то нечего безпокоиться! Она сразу, взглянувъ на насъ, увидитъ, что ты меня любишь… А, вдь, она увидитъ это? Да, Зина?..

— Зачмъ ты говоришь такъ? Зачмъ ты какъ будто спросилъ меня? — перебила Зина. — Разв ты теперь еще можешь во мн сомнваться?

— Нтъ, я не сомнваюсь, но скажи мн правду, думаешь-ли ты, что теб всегда будетъ достаточно меня одного, что вс твои старые капризы никогда больше не вернутся?

Она съ изумленіемъ на меня взглянула.

— Я не понимаю, — сказала она:- о чемъ ты меня спрашиваешь, не понимаю, какъ могутъ придти теб въ голову такіе вопросы!.. И это очень нехорошо, что они теб приходятъ. Или мы не оставили здсь всего стараго?.. Я думала, что оставили.

— Да, это глупо, конечно, прости меня, я не знаю, зачмъ сказалъ это!..

Я самъ ужаснулся своему вопросу.

— Конечно, мн всегда будетъ довольно жизни съ тобою, — вдругъ сказала Зина: — но ужъ если мы говоримъ объ этомъ, скажи мн: что-бы ты сдлалъ, если-бы вдругъ мн пришла какая-нибудь фантазія, неужели ты возмутился-бы этимъ?

— Какая фантазія? — растерянно спросилъ я.

— Такъ какой-нибудь вздоръ, то, что прежде тебя такъ возмущало…

— Такъ ты думаешь, что фантазія можетъ придти?

— Почемъ знать! Фантазія можетъ придти, но она не можетъ помшать мн любить тебя.

«Фантазія можетъ придти!» Я съ ужасомъ взглянулъ на нее: она смотрла на меня и улыбалась, не такъ, какъ все это время, улыбалась какъ-то странно.

— Зина, послушай, ты получила письмо отъ Рамзаева, ты отправилась въ Женеву для того, чтобы съ нимъ видться. Ты съ нимъ видлась: отвчай мн, правда-ли это?

— Какой вздоръ, какой вздоръ! — захохотала она.

— Зина, я самъ былъ въ Женев, я самъ былъ въ саду, я слышалъ вашъ разговоръ.

Она вздрогнула, поблднла, что-то злое блеснуло въ глазахъ ея, ея губы сжались въ знакомую мн усмшку.

— А, такъ ты подсматриваешь за мной! — шепнула она: — ну, такъ и подсматривай!

— Зина, сейчасъ-же разскажи мн все; зачмъ ты отъ меня скрывала, зачмъ все это было нужно! Сейчасъ-же скажи! Ты теперь видишь, что это необходимо, что безъ этого всему конецъ!..

Она сдлала нсколько шаговъ отъ меня къ самому краю обрыва и смясь, и все зле и зле смотря на меня, проговорила:

— Ты слишкомъ многаго хочешь, Andr'e; ты меня хочешь сдлать своею рабою, а я на это не способна!

«Вдь, это его слова, его слова!» съ отвращеніемъ мелькнуло въ голов моей.

— Хорошо! Теперь я теб скажу все, — продолжала она. — Конечно, я могла-бы избгнуть свиданія съ Рамзаевымъ, я могла-бы ограничиться простою запиской; но меня что-то тянуло увидаться съ нимъ… Для меня было что-то завлекательное и интересное въ этомъ свиданіи… именно теперь… теперь! понимаешь?.. И это свиданіе доставило мн удовольствіе, и я рада была скрывать все отъ тебя… Да, мн было пріятно все скрывать отъ тебя… Вотъ, я теб всю правду сказала!..

Она улыбалась, глаза ея дико блестли, видимая дрожь пробжала по ней. Я съ ужасомъ глядлъ на нее, я видлъ, что предо мной опять прежнее страшное существо. Я понялъ и ужъ теперь въ послдній разъ и окончательно, что она неизмнна. Отчаяніе, злоба, безуміе охватили меня, я кинулся къ ней, крпко схватилъ ее за плечи… Она стояла у самаго обрыва. Она слабо вскрикнула, но не шевельнулась. Вдругъ я увидлъ въ лиц ея совсмъ испуганное и покорное выраженіе.

Я очнулся, я оттолкнулъ ее отъ обрыва, оставилъ и бросился бжать, спотыкаясь на каждомъ шагу, дрожа всмъ тломъ, будто цлый адъ гнался за мной.

XXIV

Я бродилъ по горамъ въ полномъ почти забытьи, весь день и всю ночь. Вернулся домой только утромъ, не чувствуя ни усталости, ни голоду.

Старуха Brochet, попавшаяся мн у крыльца, какъ-то боязливо взглянула на меня и тихо сказала: «madame est d'ej`a partie».

— Je le sais, — спокойно отвтилъ я и прошелъ въ свои комнаты.

Да, я не смутился этимъ извстіемъ, я уже зналъ, что ея не увижу, что она теперь въ Женев съ Рамзаевымъ, если онъ еще не ухалъ. На стол меня дожидалось письмо.

Вотъ что она мн писала: «Прощай, Andr'e, и теперь ужъ навсегда. Вдь, такъ должно было кончиться… Я всю жизнь была виновата предъ тобою; да! Но и теперь, совсмъ уходя отъ тебя, хочу сказать теб, что если-бы ты былъ другимъ человкомъ, то могло быть иначе. Послушай, я пришла къ теб за ршеніемъ своей участи. Ты самъ уврялъ меня, что возможна жизнь, ты общалъ возродить меня. Я теб поврила, — но что-же ты со мной сдлалъ? Что далъ мн взамнъ того мрака, который въ душ моей? Я готова была на все, — на великіе труды и подвиги: можетъ быть, у меня и хватило-бы на нихъ силы, еслибъ я чувствовала крпкую, поддерживающую меня руку. Но ты даже не могъ указать мн этихъ трудовъ и подвиговъ. Ты только мучился и дрожалъ отъ страху; разв я этого не видла! Да, ты всегда хотлъ спасать меня, а тебя самого спасать было нужно! Ну, вотъ мы и не спасли другъ друга. Я сегодня надялась на послднее, я думала, что ты хоть убьешь меня; столкнешь съ обрыва въ пропасть. Я говорю серьезно, я не стала-бы бороться съ тобою, я ждала смерти… Но даже и это было теб не по силамъ; ты оставилъ меня жить. И я буду жить, но ты ужъ не приходи возмущаться моею жизнью и спасать меня! Не приходи, потому что теперь мн еще тебя жалко, а тогда я буду только смяться надъ тобою…»

* * *

Это было полгода тому назадъ. Шесть мсяцевъ я прожилъ, скитаясь по Европ, перезжая изъ города въ городъ. Я не въ силахъ выразить словами всю пытку этой жизни. Я уже ничего не ждалъ и ни на что не надялся. Я зналъ, что мн ужъ не подняться. Я не въ силахъ былъ даже вернуться въ Россію, къ матери. А она такъ звала меня, такъ умоляла. Я читалъ ея письма, залитыя слезами, отъ которыхъ такъ и дышало любовью и мученіемъ, читалъ и оставался равнодушнымъ. Наконецъ, она должно быть поняла, что я совсмъ гибну, она рвалась ко мн: но до весны ей невозможно было выхать изъ деревни. Я общалъ вернуться и пересталъ даже о ней думать; я ни о чемъ не думалъ…

Между тмъ я былъ въ постоянномъ движеніи, къ концу зимы перехалъ въ Парижъ и всюду бродилъ съ утра до поздней ночи. Ежедневно посщалъ театры, вс публичныя мста, толкался въ толп по разнымъ caf'e и другимъ парижскимъ притонамъ.

Три недли тому назадъ я забрелъ на одинъ изъ тхъ баловъ, гд собираются кокотки высшаго полета, прожигающая свою жизнь молодежь и праздные путешественники.

Балъ былъ въ полномъ разгар, газъ слпилъ глаза, просторныя залы сверкали своею мишурною роскошью. Подъ разнузданные звуки шансонетной музыки гудла пестрая толпа, мелькали безстыдно обнаженныя женщины. Къ раздражающему, приторному запаху крпкихъ духовъ, то тамъ, то здсь уже примшивался винный запахъ. Всякія приличія забывались, никто не стснялся, цинизмъ и развратъ снимали маску…

— Tiens! elle n'est pas mal!..

— Elle а du chien, cette princesse russe!.. — вдругъ раздалось возл меня нсколько голосовъ.

Я оглянулся и увидлъ высокою, стройную женщину. Она шла подъ руку съ какимъ-то красивымъ юношей. Предо мною мелькнули круглыя, блыя плечи, высокая грудь, едва скрываемая короткимъ корсажемъ, голыя руки въ сверкающихъ брилліантами браслетахъ. Она громко смялась и почти лежала на плеч у своего кавалера. Едва сдавливая отчаянный крикъ, готовый вырваться изъ груди моей, я отшатнулся, я хотлъ скрыться въ толп. Но она шла прямо на меня, и вотъ ея черные, неподвижные глаза встртились съ моими. Она перестала смяться.