Навола

Я услышал, как шелестят бумаги на столе. Мерио ходил вокруг меня, наводя порядок.

Я не мог допустить, чтобы моя жизнь зависела от человека столь ущербного.

Я словно оцепенел. Нас предали... из-за меня? Я был слаб, и Мерио обратился против наследника ди Регулаи? И все прочие тоже? Меня охватила печаль.

— Ну ладно, Давико, хватит хныкать, — сказал Мерио. — Прекратите жалеть себя. У меня есть для вас другие письма на подпись. Те, что вы еще не испортили. Не осложняйте дело. В этом нет смысла. Если хотите жить, нужно приносить пользу. Если будете приносить пользу, с вами не станут обращаться плохо. — Он вновь направил мою руку к бумаге. — Вот. Теперь напишите ваше имя.

И я написал.

С тяжелым сердцем я сделал, как было велено. Я сделал то, чего от меня хотели. Я сделал это, опозорив семейную честь, — впрочем, я и был позором моей семьи. Так богатство из дальних стран начало возвращаться в Наволу.

Мои письма отправились в Авильон, Бис, Вустхольт, Нордур, Зуром и Чат, а в ответ хлынул поток февигов, лоденов, королей, сефи и ху, хлынул прямо в кошельки калларино, парла, генерала Сивиццы, Мерио и Гарагаццо.

Они пировали богатством Регулаи, как стервятники, и жирели.

Глава 49

А что стало с моей жизнью? С тем существованием, что я купил своей покорностью?

Я превратился в призрак, бродивший по залам, где столь свободно бегал в юности. Разумеется, палаццо больше не принадлежал мне и не звался Палаццо Регулаи. Теперь это был Палаццо Корсо, в честь патриномо калларино, и зелено-золотые цвета этой семьи были щедро расплесканы по входным воротам. По крайней мере, так мне говорили. У меня не было глаз, и потому на воротах могли быть с тем же успехом изображены томные изгибы Эростейи.

Как бы там ни было, ключи от палаццо теперь принадлежали Борсини Амофорце Корсо, а я стал... По правде говоря, я стал странным существом. Подобно принцессе Лис, которая оборачивалась либо ужасной, либо красивой, в зависимости от того, в какое зеркало смотрела, я тоже выглядел по-разному в разном свете.

Я был рабом, но мой труд был легким. Я по-прежнему носил хорошую одежду, подобающую моему статусу; иногда очень хорошую. Я не был мертв, как вся моя семья и последователи, но и не жил. Я превратился в фату, в символ провала. Скользя через залы и куадра, я служил призрачным напоминанием о прошлом палаццо — и предостережением любому, кто захочет вознестись, как когда-то вознеслись Регулаи.

Моя комната располагалась на вершине защитной башни и мало отличалась от камеры над Каллендрой, в которую меня на время заключили поначалу. В частности, она запиралась снаружи. Внутри был столик, который оставлял занозы, если слишком быстро провести ладонью по его поверхности, и трехногий скрипучий табурет. На полу лежал грубый соломенный матрас, рядом стоял ночной горшок. И конечно же, на столе были чернила, перья и печати, требовавшиеся мне при визитах Мерио.

Письма на подпись. Их было немало. Целые пачки.

Имелся тут и сундук для одежды. Каждый день меня отводили в баню и приказывали тщательно вымыться и побриться, потому что калларино нравилось, когда я выглядел прилично: изящные наряды лучше оттеняли мои пустые глазницы, а на чистой коже щек лучше выделялись клейма.

Каждый день я ставил подписи и печати на документы, которые мне приносили, и, если Мерио оставался доволен, мне разрешалось бродить по палаццо, как домашнему животному, вознагражденному за покорность длинным поводком.

Конечно же, я не мог разгуливать, где пожелаю. Ко мне был приставлен слуга по имени Акба, злобное существо, которое я представлял брюзгливым костлявым человечком с запавшими мрачными глазами и лицом хорька. Разумеется, он мог быть красивым, но я так не думаю. Любители жевать хемский лист не славятся хорошими зубами, а от него воняло этим растением. Кроме того, его ум был скудным, мелочным и жестоким. Акба был из тех, кто втайне передвинет трехногий табурет, чтобы вы о него споткнулись, или насыплет песка вам в чай.

Я думаю, что люди, получающие удовольствие от чужих страданий, никогда не бывают красивыми; даже если у них ровные черты лица и чистая кожа, крысиная натура все равно проглядывает наружу. Я встречал женщин с золотыми волосами и фарфоровой кожей, которые вели себя подобно жукам Скуро, и, когда они открывали рот, чтобы выразить свое мнение, я ожидал увидеть не зубы, а мандибулы. И потому я представлял Акбу пронырливым, скользким, костлявым хорьком; этот образ прочно закрепился в моем сознании, и Акба ни разу меня не разочаровал.

С этим капризным спутником мне дозволялось гулять по залам и галереям палаццо, а иногда сидеть в садах на солнце. Меня терпели.

Такую жизнь я купил себе многочисленными посланиями в наши ветви и к нашим управляющим, и послания эти содержали мои искренние просьбы и разъяснения, как избавиться от рискованных предприятий и вернуть богатство в Наволу.

А что же Челия? Девушка, которая спасла себя и лишила меня глаз? Она растаяла, словно туман в гавани под лучами солнца.

Иногда она мне снилась. В некоторых снах она была Челией, которую я любил, и вонзала нож в калларино, и защищала меня до конца. В других она была Челией из той судьбоносной ночи, практичной, жестокой и мстительной, и ее клинок вновь обрушивался на меня. В третьих снах она была в моей власти.

Мне снилось, как я тысячу раз вонзаю нож в ее плоть, как ее кровь брызжет на стены спальни, как ее тело валяется, истерзанное, разорванное, измельченное на куски, и, проснувшись, я испытывал ужас, стыд и головокружение от моей ненависти к девушке, которую когда-то любил; затем — уныние и злость оттого, что никогда не смогу ей отомстить; затем — тошноту оттого, что по-прежнему скучаю по ее смеху и беспокойному уму; а затем — снова ярость, осознавая, что, даже если мне выпадет шанс всадить клинок ей в сердце, я все равно не увижу, как жизнь уходит из ее глаз, и не услышу мольбы о прощении.

Конечно, до меня доходили слухи. Противоречивые рассказы о ее подвигах и местонахождении. Я слышал, что имя ди Балкоси восстановили в наволанских правах, однако Челии среди них не было. Слышал, что она стала наложницей парла Мераи и купается в роскоши. Слышал, что она покинула Наволу и отправилась в далекое Шеру, где стала королевой. Слышал, что ее задушил калларино в своей постели, получив из ее рук бокал подозрительно сладкого вина. Слышал, что ее продали в рабство и увезли в империю Хур, где она украсила собой гарем брата султана.

Я подозревал, что, скорее всего, мои враги просто убили Челию. Насладились ее жестокостью, когда она выкалывала мне глаза, а затем — жестокостью своей, продемонстрировав, что, как бы она ни унизилась, ей не стать одной из них.

Но у меня не было возможности узнать наверняка, как сложилась ее судьба. В этом смысле, как и во многих других, я пребывал в темноте.

Такова была моя участь. Бродить увечным призраком по залам семейного палаццо. Я выполнил желание калларино. Я научился быть тихим, незаметным, точно так же, как научился сливаться с лесом, и люди настолько привыкли к моей жалкой фигуре, что не обращали на меня внимания.