Навола
Шрифт:
Ужасно быть жертвой такой ярости, и все же — знаю, вы сочтете это странным — в то мгновение, съежившись и прикрывшись руками, слепой и уязвимый, я увидел — как не мог видеть, когда имел глаза, — что калларино сидит в клетке, такой же темной и стылой, как моя.
Несмотря на свои победы, он жил не радостями настоящего, но обидами прошлого. Борсини Амофорце Корсо жил, скованный воспоминаниями о том, как подчинялся моему отцу. Его преследовали призраки.
И, увидев это, я также понял, что он слаб.
Я считал его могущественным. Считал опасным — и он, безусловно, был опасен, — однако в те мгновения я осознал, что этот беснующийся
Он правит Наволой.
И по-прежнему чувствует хватку моего отца на своей шее.
На мгновение я испытал жалость и даже нечто вроде холодной радости, сознавая, что эта память не отпустит его и что даже я — несмотря на мое ужасное состояние — имею над ним некую власть.
Но это было слабым утешением, которое вскоре погасло в оцепенелости подземелья.
Перед болью мы все — псы. Мы все делим одно плетение — и все воем, когда умираем.
Слова императора Виттиуса,
записанные историком Лиисом из Хуса накануне допроса
Глава 54
Моя клетка была пять шагов в ширину и пять в длину. Пальцы поведали мне, что стены сложены из скрепленных известковым раствором грубых плоских камней с острыми краями и выступающими углами. Возможно, эти камни были даже старше катакомб и фундаментов, оставшихся от амонцев. Одну стену заменяли ржавые толстые железные прутья, в которые была вделана простая дверца. Если стоять выпрямившись, спиной к решетке, журчала та стена, что слева. Ее покрывали мох и скользкие водоросли. Вода стекала по ней в желоб, проходивший через центр моей камеры и такой мелкий, что я не сразу понял, что это именно желоб. У противоположной стены вода собиралась в лужицу. Должно быть, дальше она сочилась по трещинкам в камне, потому что ее уровень не повышался.
Мое новое обиталище было промозглым, и, хотя мне дали грубые шерстяные одеяла, они вскоре отсырели.
Я больше не встречал ни Мерио, ни калларино. Обо мне забыли все, кроме Акбы, моего мучителя.
Акба. Как я его ненавидел! Я пытался вести счет дням, оставляя царапину на грубых стенах осколком камня каждый раз, когда приносили пищу. Полагал, что это происходит единожды в сутки, но вскоре пришел к выводу, что Акба специально является в разные часы, что иногда кормит меня чаще, а иногда не кормит вовсе, дабы я утратил всякое представление о ходе времени.
Когда вас бросают в темницу, сначала кажется, что у вас есть некий самоконтроль. Некая стойкость. Вам известно, что цель врага — свести вас с ума, и вы настраиваете свой разум на спокойствие. Я вспоминал рассуждения Соппроса об умении не шевелиться и слушать, о том, какое это приносит удовольствие. Я вспоминал дыхательные упражнения
Агана Хана, нацеленные на обретение спокойствия, способы привести разум в порядок и сосредоточиться перед боем. Я вспоминал наши семейные сады, каждый цветок, каждую траву, каждое дерево, их применение, их названия на наволанском и амонезе ансенс. Я мылся водой, которая стекала по стене.Я делал это и многое другое.
Но в конце концов моя сила воли неизбежно пошла на убыль. Я отчаялся. Я впадал в истерику. Кричал на Акбу, требовал, чтобы он убил меня. Что угодно, лишь бы завершилось это убогое существование. Я был грязен: мне не дали ни горшка, ни ведра. Я испражнялся в нижнем углу камеры, и все провоняло дерьмом. Я утратил интерес к мытью, потому что очень уж скуден был выбор: или создавать иллюзию чистоты, или замерзнуть.
Я жил в грязи, какой вы даже вообразить не в силах, а когда в камере скопились объедки и дерьмо, ко мне явились крысы, тараканы и жуки. За жуками последовали ловившие их пауки. Меня отыскали блохи, думаю, из тех самых одеял. Даже здесь, глубоко в чреве земли, Фирмос нашел меня.
Я спал урывками, потому что крысы пытались глодать мои уши и пальцы, и я просыпался, неистово дергаясь. Когда Акба долго не приходил и желудок сводило от голода, я ел тараканов и жуков. Я превратился в животное. Моя кожа стала рыхлой и дряблой, покрылась гнойными язвами от укусов крыс и блох.
Но я продолжал жить.
Часы скапливались в дни, дни — в годы, и все слилось воедино. Иногда я воображал себя созданием пещер и темноты. Служителем Скуро. Существом из теней. Существом из грязи.
Давико померк, и на его место пришло другое создание, которое спало, расхаживало и фыркало, как зверь. Я научился так бдительно спать, что однажды, когда крыса попыталась укусить меня за ухо, я поймал ее и убил об стену, не проснувшись, и осознал это лишь позже, когда почувствовал трупик в своей руке.
Я выпил ее мерзкую кровь.
Я выживал.
Не знаю, сколько это продолжалось, но однажды запахло горящим деревом и послышались шаги. Мой нос — сверхчуткий, подрагивающий — ощутил спускавшихся людей, их ароматные масла, их пот, а еще хорошо прожаренное мясо, которым они обедали в тот день. Мои уши — всегда настороженные, привыкшие прислушиваться к топотку пауков и тараканов, — сосчитали шаги тяжелых сапог. Шаги прекратились перед решеткой, и я забился в дальний угол камеры.
Кого-то вырвало. Пришли четверо, и одним из них был Акба. Я ощущал его дыхание и запах хемского листа.
— Ну он и грязный, — сказал незнакомый мужчина.
— Тварь, — подтвердил Акба.
— Наверх его.
— Господин? — В голосе Акбы слышалось изумление.
— Наверх. Он нужен калларино. — Человек подавил рвотный позыв. — Но сперва отмыть.
— Слишком уж он грязный, — с сомнением произнес Акба.
— Ай. Дурак. Эй ты, вымой его!
— Да, капитан, — ответил другой мужчина.
Шаги отступили. Я предположил, что они принадлежали двум стражникам. Два стражника, капитан и Акба. Может, получится дотянуться до кого-нибудь из них, вцепиться в горло, выпить кровь...
Меня окатили ледяной водой. Я отпрыгнул. Еще одно ведро воды выплеснули мне в лицо.
— Сними одежду, — приказал капитан.
Меня вновь облили.
— И побыстрее.
Дрожа, я подчинился. Люди ушли и вернулись. На меня вновь обрушилась вода. Что-то со стуком приземлилось у моих ног.
— Вымойся.