Навола

Закутанные в плащи фигуры крались в горячей туманной мгле к воротам Палаццо Регулаи, напоминая призраков в ночи, и так же быстро исчезали, чтобы никто не увидел, как они поживились за счет кровопролития.

Джорджо Броджа, Джованни Весуна.

Они шептали имена бывших друзей и неверных любовников. Делились именами соседей. Иногда даже предлагали имена кровных родственников, ведь ненависть глубоко укоренилась в Наволе, и обиды, пусть и скрытые, жили долго.

Амодео э Амолюмио Пикобраккьо.

Имена были священным подношением — за золото, за услугу, за месть, иногда даже за верность архиномо ди Регулаи, — и каждое имя поручали заботам Каззетты, чтобы он, в свою очередь, тоже мог сделать подношение.

Дейамо Песчируссо, Бруно ди Лана, Антоно Люпобравиа.

Жены пробуждались на рассвете — и находили рядом мертвых мужей, с кинжалом в глазнице, с головой, пришпиленной к подушке. Сыновья хватались за горло посреди песни и блевали черной желчью в тавернах, среди близких друзей. Дочери исчезали с уроков в катреданто и развеивались словно дым, как будто соблазненные самим Калибой. Их тела находили в темных переулках, с зияющей алой улыбкой на шее. Собаки таскали отрезанные руки по улицам, словно добычу, а за ними гонялись дети, привлеченные блеском золотых колец на пальцах.

Именем Каззетты стали пугать детей.

Веди себя хорошо, дитя мое, или придет Каззетта и украдет тебя ночью спящего.

Будь послушным, дитя мое, или придет Каззетта, отрежет твой язык и сварит.

Веди себя тихо, дитя мое, и никому не рассказывай тайны нашей семьи. Даже шепотом не говори про наши связи, про то, с кем мы обедаем и кто приходит к нам в палаццо.

Веди себя прилично, дитя мое, или мы можем разделить судьбу архиномо ди Лана, которых повесили на окнах их собственного палаццо: всех, патро, матра и фильи. Шея вытянута, язык багровый, глаза выпучены, как у рыбы, а вианомо тычут пальцами и смеются над стекающей по их ногам мочой, пока они дергаются, пытаясь вдохнуть.

А потому, пожалуйста, помалкивай, дитя мое. Веди себя тише вора в квартале Сангро. Ведь если Каззетта услышит хотя бы шепоток про нас и наших близких, мы присоединимсяк ди Лана, Броджа и Картабриси. Наши языки прибьют к дверям катреданто, наши тела будут плавать в Ливии, а тебя, мое невинное дитя, продадут в рабство...

Вы удивлены? А не следовало бы. Такова Навола. Такова политика. Когда семьи враждуют, псы жиреют, как поется в детской песенке. Но быть может, я слишком суров. Я знаю, что страдания сделали меня жестоким.

Тогда же я был весьма встревожен. Большая часть моей жизни пришлась на период относительного мира. Я не видел наволанскую политику в бурные времена, и потому жестокость нашего возмездия казалась непривычной. Я знал, что Каззетта опасен, но не был готов к масштабам его кампании.

Я не был готов к тому, что женщины станут каяться и молить о пощаде у ворот нашего палаццо, и ждать без надежды, с пустыми глазами, но все равно повинуясь зову материнского сердца. Когда мы выезжали в холмы или в катреданто на молитву, они ложились ничком на камни и оставляли отметины на своих щеках, снова и снова вжимаясь лицом в пыль и конский навоз, отчаянно желая спасти еще живых сыновей или забрать мертвых, чтобы достойно похоронить — тела Скуро, души Амо — и хотя бы защитить их плоть от собак и свиней.

И я не был готов, когда Джованни пришел с просьбой помиловать его кузена. Джованни, мой друг, который помнил все Законы Леггуса, и читал Авиниксиуса под цветущими абрикосовыми деревьями, и оттачивал остроту своего ума при помощи принципов Плезиуса, и упустил лошадей своих приятелей. Ученый, веритас и амикус нашей компании обратился ко мне с прошением не как к другу или ровне, но как к архиномо. Ко мне. К простому Давико. Не к моему отцу. Не к Мерио, Агану Хану или Каззетте.

Ко мне.

— Конечно же, он пришел к тебе, — сказала Челия. — Только ты достаточно мягкосердечен, чтобы выслушать его.

И я выслушал. Мы с Джованни сидели в нашем летнем саду, возле сине-зеленых прудов, заросших кувшинками, охлаждающих воздух под колоннадой по периферии нашего куадра. Мы пили сладкий чай, ели горькие пардийские сыры и делали вид, будто мы добрые друзья, а не негоцциере61 за доской.

Ярко светило вечернее солнце. Лаванда и шипник с шелестом качались под тяжестью садившихся на цветы пчел. В фонтанах журчала вода, Калиба поднимал ковш, чтобы окатить своих купающихся фат удовольствий.

В садах царило спокойствие, но глаза Джованни метались из стороны в сторону. Они метнулись, когда Анна тихо приблизилась, чтобы налить нам еще чая, и когда с балкона над куадра донесся смех Челии. Но больше всего взгляд Джованни привлекали Аргонос и Феррос, ромильские солдаты, которых Аган Хан приставил охранять меня. Они стали заменой Полоноса и Релуса — и тяжелым воспоминанием о потере, более тяжелым, чем если бы павших не заменил никто.

Однако для Джованни они символизировали нечто иное, поскольку его взгляд метался, как у кролика, стоило солдату переступить с ноги на ногу или почесаться. Вот что сотворила моя семья. Даже здесь, под защитой моего имени, находясь в моем доме как друг, разделяя со мной пищу и вино, Джованни боялся нападения.

Фьено секко, вино фреско, пане кальдо.

И все же он боялся.

То, что он решился прийти в наш палаццо ради кузена, многое говорило о преданности своей семье.

— Его всегда привлекала альтус идеукс, — сказал он, после того как мы немного поболтали ни о чем. — Это его слабость.

— Альтус идеукс? — Я изумленно посмотрел на Джованни. — Это так теперь называются заговоры с целью убийства?

— Я не оправдываю Веттино, — сказал Джованни. — Вне всяких сомнений, он дурак. Круглый дурак. Но таким же дураком был Береккио, когда Калиба пообещал помочь ему переспать с Сиеннией. Наш Веттино читает брошюры проклятого священника Магаре и думает, будто банки разводят гадюк, а служители церкви должны ходить босиком. Он сидел вместе с Пьеро, а тот болтал про Каллендру, которая восстанет во славе, когда ею будут править номо нобили ансенс. — Он устало махнул рукой. — Эти разговоры заполнили его голову глупостями. Кто-то говорит ему, что он праведник, а он верит. Кто-то говорит, что его угнетают из-за имени, а он верит. Но в нем нет злобы.

— Так, значит, он невиновен, хотя его сообщники пытались меня убить?

— Я не говорю, что он невиновен! Я тоже там был! Я видел, как Пьеро занес клинок. Видел, как погибли хорошие люди. И я сбежал, как и ты. — Он с мольбой протянул ко мне руку. — Но Веттино там не было. Он не заносил клинок. Он не участвовал в их заговоре. Да, это были его друзья. По крайней мере, его знакомые. Люди, с которыми он пил и чью философию разделял. Но он не брал в руки меч.

— Он знал о заговоре?

Джованни отвел глаза.

— Он знал, что они планируют убийство? — настаивал я. — Он ничего не сказал? Тебе? Нам?

— Я... — Он покачал головой. — Веттино говорит, что ничего не знал.

— Но ты не поклянешься в этом своим именем.

— Я не могу знать наверняка.

Я горько улыбнулся:

— Ты говоришь как истинный маэстро ди литиджи, произносишь перед Леггусом лишь то, что знаешь. Не больше и не меньше.

— Я клянусь, что в его сердце нет зла.

— Это напоминает очередную клятву Леггусу. Если он не виноват, зачем тревожиться?