Навола

Каждый день новые семьи покидали Наволу — кого-то изгнал калларино, кто-то просто не смог вынести тягот надзора, кто-то боялся, что топор правосудия скоро обрушится на него, как обрушился на других. Я с грустью услышал, что Дюмон Д’Энри, сын шеруанского посла, тайно бежал вместе с семьей, либо виновный в связях с заговорщиками, либо по причине своей причастности Шеру, либо просто из осторожности. Правду я так и не узнал.

Но хотя Каззетта и наши союзники искали повсюду, мы не могли найти руку, направлявшую заговор. Эта тайна была темнее подземелий Скуро. Облачко дыма, неуловимое, но едкое, заставлявшее тебя крутиться, словно собака, которая пытается поймать собственный хвост, вынуждавшее высматривать нечто, что ты заметил краем глаза, — знаешь, что оно рядом, но никак не можешь ухватить.

Мы постоянно обсуждали этот вопрос.

Ни у кого из тех, кто участвовал в заговоре или был близок с заговорщиками, не хватило бы на такое ума. Большинство убийц погибли в различных схватках. Некоторых, к раздражению Каззетты, прикончил калларино, когда вместе с отцом освобождал наш палаццо; после этой мстительной расправы тела напоминали подушечки для булавок.

— Он идиот! — ярился Каззетта.

Отец вскинул бровь:

— Он получил и впрямь неудачную отметину на щеке.

— И потому жаждет крови, в то время как нам не хватает рассудка.

— У него есть собственные методы выяснять правду. И в Каллендре он полезен. Сто имен делают все, что мы пожелаем. Люпари идут туда, куда мы укажем.

Каззетта цыкнул зубом:

— И все равно он недальновидный дурак.

— Насколько я помню, ты сам был не слишком сдержан в канализации. Четыре противника, и ни одного с работающим языком. Я думал, у тебя больше опыта.

Каззетта нахмурился и продолжил называть калларино идиотом, но не в рассеченное лицо. Он узнал, как заговорщики проникли на торжество, как заменили наших слуг, как пронесли оружие, — но не мог проникнуть взглядом за ширму, скрывавшую того, кто дергал за ниточки заговора.

В конечном итоге рыба попалась не в сети Каззетты. Хитроумие заговорщиков было слишком велико, а их преданность — слишком сильна. Но не обошлось без ошибок.

Одной юной служанкой воспользовался сын некоего патро, человека со скользкими руками и еще более скользким языком, и этот сын намекал на грядущее могущество. В конце концов девушка связалась с нами через женское сообщество. Показала шрамы на спине, рассказала свою историю — и мы услышали имя. Но услышавшее его ухо принадлежало не Каззетте, а Ашье.

Позже Челия поведала мне, что имя сообщила Аллецция ди Виолеттанотте, — сперва узнала сама, затем проверила и наконец вручила Ашье в знак уважения.

Архиномо Авицци.

Это было старое, благородное имя из амонских времен, и Авицци считали свою кровь очень чистой. Много лет назад они лишились соляной монополии, когда мой отец встал на сторону вианомо и передал монополию гильдии. Доходы от торговли упали, и с тех пор эта семья ненавидела нас. И оказалось, что Авицци были старинными друзьями Спейньисси, давным-давно сгоревших в своей башне.

— Я думал, что все Спейньисси погибли, — сказал я.

Каззетта пожал плечами:

— Когда сжигаешь тараканье гнездо, несколько тварей обязательно выберутся и убегут. Один из братьев скрывается в Джеваццоа. Спейньисси отдали дочь замуж за боррагезца.

Мы оба с омерзением поморщились.

— Девчонка ничего не значит, но братец вел переписку с Авицци. Вот так. — И Каззетта пожал плечами, словно больше ничего говорить не требовалось.

— Вот так, — очень похожим тоном сказал отец.

Вот так.

Мы сделали из них показательный пример.

Несколько дней спустя, в предрассветных сумерках, мы отправились с нашей стражей к укрепленному палаццо архиномо Авицци. В тот день я ехал на боевой лошади по имени Молния, а не на верном Пеньке, и высоко сидел в седле. Прибыв на место, мы выстроили лошадей на улице, и Аган Хан двинулся к воротам. Его сопровождали Мерио и двое наших нумерари.

Капитан стражи Авицци шагнул вперед, словно готовый к бою, но потом сдался, обменяв меч Авицци на нависоли ди Регулаи. Все солдаты последовали его примеру. Мерио заплатил каждому из мешков, которые несли наши нумерари, из тяжелых мешков, наполненных золотом.

Тем тихим, влажным утром, когда солнце еще не выжгло речной туман, мы заплатили каждому стражнику больше, чем он получил бы за пять лет службы. Потом ворота палаццо распахнулись, и наши отряды ворвались внутрь.

Я слышал доносившиеся из палаццо крики и смотрел, как всех Авицци выволакивают на улицу в ночном белье, избитых и связанных. Я видел, как отец вскинул руку, а потом опустил ее. Я смотрел, как наши телохранители убивают всех по очереди, дедушек и бабушек, жен и сожительниц, сыновей и дочерей. Я видел, как они плачут и молят о пощаде — и все равно гибнут. Я видел, как мечи пронзают мягкие тела и как кровь льется на улицу. Я не отвел взгляда, пока вся архиномо Авицци не простерлась мертвая на земле и это древнее имя не покинуло Наволу навсегда.

Я помню, как в то утро кровь собиралась густыми лужами, вязкая и липкая на жаре, и как быстро до нее добрались мухи и собаки.

Вы можете спросить, что я думаю об этой расправе, столь жестокой и неотвратимой, и вновь я отвечу: такова Навола и такова политика.

Вы можете спросить, что я думал, глядя, как убивают целую семью, невинных наряду с виноватыми, юных наряду со стариками, мужчин и женщин, мальчиков и девочек — всех без разбора, лишь потому, что они носят одно имя.

Что я об этом думал? Что чувствовал?

Я не чувствовал ничего.

...Най. Это ложь. Я не стану вам лгать, не стану притворяться, не стану скрывать факты, хотя это вошло у меня в привычку после всего, что я увидел. Я скажу правду, пусть это и неразумно, — скажу, потому что хочу, чтобы вы знали меня целиком и полностью.

На самом деле я испытал много чувств. Ужас. Жалость. Гнев и облегчение. Желание проблеваться прямо на улице. И это далеко не все, что я испытал. Но в тот день я ничего не показал.

Я сохранял равнодушный вид, пока Авицци падали, как будто у марионеток рассекали нити, тянувшиеся к пальцам Амо.

И по пути домой я ничем не выдал своих мятущихся мыслей.

Я закрылся в своей спальне. И только там, в одиночестве, где никто не видел, я наблевал в ночной горшок и наконец позволил себе по-настоящему почувствовать все то, что скрывал.

Позже я вымыл этот горшок собственными руками, в глухой ночи, чтобы даже слуги ничего не узнали о моей слабости. Я отскреб ужас перед тем, что представляла собой моя семья и что мы сотворили, а утром не показал ничего из того, что творилось в моем рассудке.