Не измени себе

Вальцову отказал голос. Он уже обо всем догадался, но хотел подтверждения. Поднял тяжелый взгляд на Прохорова.

— Девицу новую принял. Наталью твою не знает. Цап за портфель. «Открывай». Та в ответ: «Я жена дирек­тора».— «Ничего не знаю. Приказ товарища Вальцова». А супруга твоя с гонором, грохнула портфелем: «На, гляди. Паек директорский». Девица бумагу требует. Слово за слово, охранница за свисток. Наталья твоя фыркнула и подалась до дому. Уже на моих глазах. Девка за ней вслед, но я ее за рукав — и вот к тебе сразу.

Прохоров не сел, упал на стул и шумно втянул в се­бя воздух.

— Какой, к чертям, паек! Липа одна…

— Само собой,— хрипло подтвердил Вальцов.— Поня­тия не имею, откуда взяла.

Оба примолкли. Дело могло круто обернуться. Дей­ствовала карточная система, мясных продуктов не хва-

тало, а колбасные изделия такого сорта на граммы считали, потому и ввели военизированную охрану. Словом, скверная была история.

Вальцов запустил пятерню в свою дремучую шеве­люру и со злостыо дернул себя за чуб.

— Как бы ты поступил со всяким другим вором?

— Как поступил бы? Акт составил и передал бы куда следует.

— Вот и действуй по закону.

Прохоров только кхекнул. После секундного замеша­тельства он сердито бросил:

— Рехнулся, поди?— и покрутил пальцем около ви­ска.— Так вот и брошусь губить свово боевого коман­дира. Чай, разобраться надо.

— Разбирайся. К этому я не имею никакого отноше­ния,— и брезгливо отодвинул от себя портфель.

Домой ночевать он не пошел, три дня спал в каби­нете на кожаном диване. За это время Прохоров выяс­нил, что колбасу Наталье выдали по звонку Георгия Се­меновича Гриневича, заместителя Вальцова, в счет пай­ка. По словам Гриневича, он будто бы этот вопрос сог­ласовал с инстанциями, а бумагу в тресте хотел взять в тот же вечер.

— Зачем тебе все это было нужно?—задал ему воп­рос Вальцов.

— Ну… Первомай приближается. И юбилей у тебя.

— Какой такой юбилей?!

— Ну как же! Тридцать пять лет от роду, пятнад­цать лет в партии.

Иван внутренне ахнул, он ушам своим не верил. Воз­раст действительно сходился, а в партии он считался с шестнадцатого года, всего лишь четырнадцать лет. Но кто же справлял подобного рода юбилей?! Все это дурно пахло, казалось подозрительным. Однако вмешательство Гриневича сбило остроту ответственности Вальцова за ЧП. Колбасу сдали на склад, историю упорством Прохо­рова замяли. Может быть, все бы и забылось, не нач­нись в скором времени кампания партчистки. В комис­сию на имя заместителя председателя Наума Григорье­вича Юзовского поступило анонимное письмо, в котором Вальцова обвиняли в беспринципности и склонностях к махинациям. На комиссии Гриневич от своей причастности к этой истории отказался — он ничего не знает и знать не желает. А Наталья заявила, что попросила заведу­ющего складом отпустить ей колбасы в счет их пайка,

исходя из общей стоимости полагающихся продуктов.

— А мужа вы предупредили об этом?

— А как же?—На Юзовского смотрели чистые, ши­роко распахнутые, как небо, глаза.— Кто бы мне иначе отпустил такую колбасу?

То же самое заявил на комиссии и заведующий скла­дом. Лишь один Прохоров с пеной у рта доказывал, что Гриневич — в преступном сговоре с завскладом, что они сводят с Вальцовым личные счеты и его, Прохорова, ви­на, что он не дал делу официальный ход, чего сразу же потребовал Вальцов: решил сначала своими силами про­вести расследование.

Гриневич с оскорбленным видом потребовал строгой партийной ответственности Прохорова за клевету. Дело кончилось тем, что «вычистили» из партии не только потрясенного предательством жены Вальцова, но и его однополчанина Степана Прохорова. Оба они, естествен­но, не могли занимать и прежние должности. Дела свои Вальцов временно сдал Гриневичу. В одиночестве Валь­цов оказался и в своей квартире: все вещи, мебель и даже посуду Наталья за три дня успела перевезти к ма­тери.

— Жалобу в ЦКК, а копию протеста Клименту Во­рошилову мы с Иваном позавчера вместе писали,— за­вершил рассказ Разумнов.— Но понимаешь, Дроздов, навык в своей профессии нужен, скажем, не только музы­канту, но и слесарю, токарю. Вальцов поступает к нам слесарем, надо помочь ему в первые дни, а потом руки сами по себе вспомнят старое.

— А сколько прошло времени, как слесарил?

— Еще до германской. Больше пятнадцати лет. Это не шутка, поверь. По себе чувствую.

— Наверное, так и есть… — Борис сцепил пальцы рук.— Если я, Константин Арефьич, чем-то могу помочь…

— Вот этого я и жду. Руки у тебя проворные, глаз острый. Понимаешь?

Не очень понимал Дроздов свою задачу — все-таки сам еще без году неделя на заводе, он так и сказал о том, но Разумнов сделал успокаивающий жест.

— От тебя нужна… ну, как бы лучше сказать — ду­шевность, даже деликатность. Золотой мужик, сам уви­дишь.

Дроздова удивила просьба кадровика. Всего-то пол­года на «Красном маяке» — и вдруг такое поручение. Вальцов не заставил себя долго ждать. И познакоми­лись они как-то не совсем обычно. Кто-то сзади мягко коснулся плеча Бориса. Он обернулся.

— Борис Дроздов?

— Он самый.

— А я Вальцов. Пентюх Федосеич, если Ивана так переименовать.

Борис не удержался от улыбки.

— Чего это вы себя так?

— Мне Арефьич сказал, что вся моя история для тебя не секрет. Теперь вот руки бы мои пристроить, коль голова подвела.

Горькая ирония в тоне, однако, не вызывала жалости. Но сочувствие появилось, пожалуй, почти сразу же.

Да и внешне Вальцов как-то быстро привлекал к себе. Его густая шевелюра, видно, не поддавалась ника­кому гребню, характерным движением он запускал в нее пальцы, и тогда волосы становились дыбом, словно от испуга. Невысок был человек ростом, но в плечах широк, И сила чувствовалась недюжинная. Глаза зеленые с ры­жими крапинками — и в них словно застыли смешинки, не злые, а, пожалуй, чуть лукавые. Сильные люди, как чаще всего бывает, полны добродушия и в делах своих, и в мыслях.

— Так что, дорогой товарищ, поднатаскать меня надо.

Хотя и подготовлен был Борис, а все-таки смешался. Даже представить себе не мог, с чего ему начать.

— Ты, паря, чего заалел маковым цветом?—с трево­гой уставился на Бориса Вальцов.— У меня язык — что помело. Ты уж того… не обессудь…

Не слова, а глаза Ивана Федосеевича заставили Бо­риса взять себя в руки, он понял, что сделает все возможное и невозможное, чтобы помочь этому чело­веку.