Не названа цена

Кого и как мог привлечь Леон? Скучный, до одури правильный зануда, неспособный ни на широкие жесты, ни на яркие поступки, ни хотя бы на красивые слова! Рийар не раз и не два наблюдал, что даже женщины, сперва заинтересованные в Леоне из-за его карьерного положения и ума, быстро этот интерес теряли, попытавшись сойтись с ним ближе и обнаружив эту скучную добропорядочность без фантазии и чувства.

Рийар не считал Леона за соперника на этом поле — их силы были совершенно несопоставимы! Это как фехтовать с ребёнком!

…и что?

Тем досаднее и унизительнее было понимать, что эта розововолосая дурёха всё-таки умудрилась чем-то прельститься в его сером и занудном братце!

Как, чем, каким образом?!

Илия была важна Рийару как знак его победы над Леоном. Он был уверен, что она принадлежит теперь ему, и что он её не потеряет — даже после своих откровенных признаний в том, что он сближался с ней только ради того, чтобы насолить Леону. Далёкие звёзды, да когда девушки в такой ситуации слушали ум! Её же, напротив, должны были потрясти и его неожиданная искренность, и сила его чувств, и его терзания! Она должна была проникнуться и привязаться к нему ещё сильнее, пытаться снова и снова доказать ему, что достойна его чувств, из кожи вон лезть, чтобы добиться его расположения и одобрения!

А она!

Подумать только!

Рийар, наворачивавший круги вокруг корпусов управления, стиснул зубы и остановился.

Мысль о том, что Илия отвергла его весьма недвусмысленно, и что, более того, она отдала предпочтение этому серому сгустку лицемерия, была непереносима. Не доверяя ногам, которые, казалось, так и норовят подвести, он плюхнулся на скамейку в увитой плющом беседке и скривился.

Всё шло не так и не туда — и он совсем уже не был уверен, что всё это можно вырулить хоть каким-то образом туда, куда надо.

Хуже того.

Он уже и не был уверен в том, что знает, куда ему надо выруливать.

Он вообще уже ни в чём не был уверен.

Внутри него рвались и метались эмоции — разрушительные и отчаянные — запертые, как в клетке, в его безнадёжности, и пожирающие его самого.

Но вдруг в эту бурю вплёлся тёплый лучик сочувствия и поддержки.

Рийар устало прикрыл глаза, не желая глядеть на ту, что несла ему эту поддержку и от кого он ни мог укрыться.

Айриния села на другую скамейку в беседке. Сквозь ресницы он глянул на неё и обнаружил, что она смотрит в сад. Впрочем, очевидно, она по его эмоциям догадалась, что он подглядывает, потому что с её стороны пришла лёгкая добродушная насмешка.

Рийар опять закрыл глаза плотно и позволил себе раствориться в её эмоциях — спокойных, тёплых и ровных. У него у самого никогда не было таких — внутри него всегда всё рвалось, металось, мучилось, неслось на бешеных скоростях, кололо острейшими иглами нервы!

Эмоции Айринии были совсем другие. Там, где у Рийара все силы устремлялись в одну колющую точку — у неё эти силы тонким слоем распределялись по всему пространству. Там, где у него всё вертелось и подменяло одно другое, — у неё наблюдалось статичное постоянство. Там, где у него был взрыв — у неё горело ровное согревающее пламя.

Рийар тонул в её эмоциях.

Нет, не тонул: бросался в них, как человек, на котором загорелась одежда, бросается в воду. Он, принимая её эмоции как свои, чувствовал себя в этот момент спасённым, и сам не понимал, как такое возможно.

Он не планировал и не мог планировать такого результата от своей магии. Он хотел поглумиться над ней, и, как ему думалось, составил идеальный план мести.

Рийару самому случалось неоднократно ловить откаты, блокирующие эмоции, и он по себе знал, как мучительна эта тотальная внутренняя блокада и с каким острейшим наслаждением возвращаешься к жизни, когда этот откат проходит. Ему подумалось, что это будет весьма забавно: сделать себя единственным человеком, к которому Айриния сможет испытывать эмоции.

Это было бы изощрённой и жестокой пыткой. Она не смогла бы бороться со своей потребностью испытать хоть какие-то эмоции и стала бы ходить за ним жалкой собачонкой, поверженной и беспомощной.

Он не ожидал, что она сможет чувствовать и его эмоции тоже, и не понимал, как из его запроса магия могла вытворить такую нелепость. Если бы ему хоть на миг закралась в голову мысль, что магия такого рода может иметь такой коварный побочный эффект — он никогда в жизни не стал бы её использовать!

Это было слишком страшно, оказаться вмиг настолько беспощадно раскрытым.

Это было настолько невыносимо, что он, пожалуй, просто и прикопал бы её в том же изоляторе — или, во всяком случае, настоял бы на том, чтобы Леон дал ход его заявлению, и чтобы Айринию осудили и выслали. Лишь бы никогда больше не сталкиваться с ней.

Если бы не это идиотское ровное понимающее сочувствие.

Он ждал от неё ненависти — это было бы логично. Он ждал презрения — тут уж не потому, что это было логично, а потому, что он сам на её месте одарил бы противника презрением. Он ждал, в конце концов, высокомерия, насмешки, чего угодно!

А она, сперва превратившись в чистое воплощение зашкаливающего страха, едва придя в себя от этого страха, ответила на его раскрытость пониманием и сочувствием!

Непритворным, нелицемерным — она не могла солгать эмоциями.

Она единственная, кто увидела его таким, какой он есть на самом деле — просто потому что у него не было ни единого шанса закрыться — и кто в ответ дал ему понимание и принятие.

Он не мог от этого отказаться, хотя ненавидел себя за это.

Он тянулся к её пониманию всем своим нутром, всей внутренней силой своего сердца, и сердце его — должно быть, впервые в его жизни, — находило покой в тех тёплых спокойных волнах, которыми была полна её душа.

Душа, которая так не вязалась с тем, что он о ней знал, с тем, что она демонстрировала окружающим, с тем, что было снаружи — и что он теперь отметал, как шелуху, потому что видел суть.

Они просто сидели рядом в увитой плющом беседке. Он, расслабленно откинувшись на бортик, так и не открывал глаз — в последнем протесте против своей беспомощности и открытости перед ней. Она любовалась парком и играла сорванным цветком, наблюдая, как лучи солнца проходят сквозь его тонкие нежные лепестки.

Её мучили его перемешанные между собой эмоции, в которых бешеная мольба перемежалась с мучительным стыдом, а вспышки надежды сталкивались со столь же яркими вспышками ненависти и презрения к самому себе. Она не могла не жалеть его теперь, когда видела его таким, и пыталась сделать для него то немного, что могла — просто быть рядом и пытаться поддержать его своим сочувствием и пониманием.

Она не знала, с чем связаны бушующие в нём эмоции и не имела никакой реальной возможности чем-то ему помочь; но оставаться в стороне она тоже не могла. Придя сегодня в управление на вызов и уловив краем сознания бушевавшую в нём бурю, она пришла к нему просто потому, что человек — никакой человек, что бы он ни натворил и каким бы он ни был! — не должен оставаться наедине с самим собой в такие моменты.