Не погаси огонь...
Шрифт:
Между придворной знатью и Петром Аркадьевичем шла невидимая, но упорная борьба. Противников Столыпина набралось много и в Государственном совете, и в Сенате. Дважды они уже пытались дать ему бой – провалить предложенные им законопроекты. Последний, недавний, был не столь уж и важным, но верхняя палата выбрала его орудием, чтобы низвергнуть председателя совета министров. Особенно ретиво против законопроекта выступили члены Государственного совета Трепов и Дурново, оба – любимцы царя, не раз пользовавшиеся его особыми милостями. Большинством голосов законопроект в Госсовете был провален. Петр Аркадьевич тут же подал в отставку. В прессе поднялся шум. Начали писать, что уход Столыпина «суть свершившийся факт». Называли и преемников: на пост премьера – нынешнего
Первый подобный опыт был у Петра Аркадьевича три года назад. Тогда ему нужно было утвердить новые статьи военно-судебных уставов, ужесточавших наказания за политические преступления. Высочайшим указом «парламент» послушно ушел на трехдневный отдых, и Столыпин утвердил эти статьи. В обществе расшумелись невероятно. Но горькое лекарство – к исцелению. Покричали и угомонились. Зато на пять тысяч смутьянских голов стало на Руси меньше.
Теперь он воспользовался той же уловкой. Одновременно с требованием распустить Думу и Госсовет он поставил Николаю II и другое условие: Дурново и Трепов, главные его противники и в Госсовете, и в неофициальном дворцовом «кабинете министров», должны быть уволены в бессрочный отпуск. Царь согласился и на это. «Покорнейше прошу ваше величество записать мои условия», – проверяя меру своей власти, попросил-потребовал Петр Аркадьевич. Николай II вырвал из блокнота лист и синим карандашом послушно написал все, что потребовал от него премьер-министр. Петр Аркадьевич хранит этот автограф, достойный архива Бисмарка.
Ну-с, господа, так кто одержал верх?..
Столыпин посмотрел через стекло балконной двери в зал под золотым куполом. Вот они, дряхлые государственные мужи, министры без портфелей. Толстое стекло балкона отсекало звук – фигуры в расшитых мундирах шевелились, жестикулировали, трясли бородами, открывали рты, но были немы, как марионетки в кукольном балагане. Подагрики… Ничего! С сиятельной сворой он справится и впредь. Не пресса, не студенты и не эти старцы, а ход аграрной реформы – вот что заботит его.
Распродажа земель, возможность покупать и перепродавать их породили невиданную спекуляцию, цены поднялись. Слой крестьян, которые могли бы обзавестись хуторами и отрубами, сократился. Петр Аркадьевич так и замыслил: крепкие и состоятельные станут еще сильней и богаче. Но катилась лавина афер и махинаций, и за бортом в результате его реформы оказывалось чересчур много сельского населения. Ходатаи от крестьян скулили: «Ставка на сильных вовсе не должна означать, что надо беднейших доконать и оставить погибать в нищенстве!» Да и кулаки-мироеды, коим привалило по новому аграрному закону, тоже желали уже большего, теснили дворян-помещиков. Circulus vitiosus, порочный круг?..
– Максимилиан Иванович, как вы полагаете: почему тормозится аграрная реформа?
– Я недостаточно осведомлен. Возможно, ваше высокопревосходительство, из-за неурожая?
Нынче, в разгар лета, уже явственно обрисовались контуры надвигающегося бедствия: в некоторых губерниях поздние наводнения размыли поля; в других, плодороднейших, жесточайшая засуха выжгла хлеба на корню.
– Трудный год как раз и поможет размежевать: кто действительно силен, а кто слаб, – отвел довод Трусевича министр.
– Утверждают, ваше высокопревосходительство, что нужно заставить работать и лодырей. Некоторые мужики привыкли триста дней в году отлеживаться на печи.
– Ну, эти пусть пеняют на себя, казна содержать
их не будет. И все же как вы думаете: утвердится новое землепользование или надо вернуться к общине и умиротворить этих? – Столыпин кивнул в сторону зала.– Нет, ваше высокопревосходительство, возврат к прошлому невозможен, старой милой деревни больше не существует. Не удастся с реформой – мужик снова возьмется за вилы!
Голос Максимилиана Ивановича звучал убежденно.
– Спасибо. А неурожай, ну и что? На Руси извечно так: один год – собироха, другой – поедоха.
Но даже больше, чем любимое детище – аграрная реформа, занимало мысли министра то, что предстало сейчас взору в образе знамен угрюмого бесчисленного войска, охватывающего Петербург, всю Россию осадным кольцом: будто не чадили механические и металлические заводы, а шла баталия и вот-вот ветер из-за Невы донесет эхо разрывов. Однажды Столыпин посетил эллинги Адмиралтейского завода. Не новейшие из Германии клепальные аппараты, не английское судовое оборудование, его поразили обнаженные, блестевшие на солнце черные тела рабочих. Их руки. Таких огромных рук, бугрящихся стальными мускулами, он никогда прежде не видел. Страшные руки…
– Максимилиан Иванович, как вам конечно же известно, снова зашевелились фабричные. Странно… В промышленности дела пошли в гору – вон как заводы чадят! Всюду нужны работники, не до увольнений теперь. А – бастуют, устраивают стачки! На днях доставили мне из департаментской библиотеки нелегальное издание социал-демократов, «Рабочую газету». Пишут: пролетариат, все эти годы отступавший, теперь собирается с силами и начинает переходить в наступление. И такая фраза: «Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции». Что им надо?
– Надо то же самое, что и в пятом году, – отозвался Трусевич. – Дело не только в хлебе насущном. Им не угодно все государственное устройство российское: государь и мы с вами в первую очередь. И коноводы всех антиправительственных действий, как и в пятом году, – социал-демократы, большевики.
– Да ведь разгромили же, раздавили их комитеты и ячейки!
– Ой ли… – с сомнением покачал головой сенатор. – Хоть я и устранился от дел департамента, а слежу. Эти забастовки в Питере и Москве, в Одессе, Харькове и Варшаве… И эту самую «Рабочую газету» видел. А тут, читал в ней, даже замыслена всероссийская социал-демократическая конференция. А чем лучше нее «Звезда», кою вы сами, ваше высокопревосходительство, разрешили издавать легально? Те же большевистские идеи, только слегка закамуфлированные.
– «Звезда» – официально – орган думской фракции. Но я и ее выпуск ныне приостановил.
– А сколько зловредных марксистских идей она уже успела посеять! По тону статей, по стилю, хоть не подписаны, а угадываю – перу Ульянова-Ленина принадлежат и его сподвижников. Куда же опасней, ваше высокопревосходительство?
Столыпин с интересом оглядел Трусевича.
– Чувствую: душа ваша осталась в департаменте полиции, дорогой Максимилиан Иванович. Глубоко сожалею, что вынужден был отпустить вас… Да, о подготовке к их конференции мне докладывали. Даже каких-то своих уполномоченных Ленин из Парижа сюда направил. Но ваш преемник Зуев и генерал Курлов полагают, что с конференцией у них ничего не получится.
– Ой ли… – снова качнул головой Трусевич. – Их-то самих, социал-демократов, особенно большевиков-ленинцев, после всех наших ликвидаций осталась действительно горстка. Но опираются они на работный люд, на фабричное сословие. А этих-то, – он повел рукой в сторону чадящих труб, – тысячи и сотни тысяч.
– Что же предпринять, уважаемый Максимилиан Иванович? Чем отвратить их от злоумышлений? Увеличить продажу водки?
Казенная винная торговля значилась в российской росписи доходов под рубрикой «правительственные регалии» в одном ряду с почтой, телеграфом и телефоном и давала казне самый крупный косвенный доход, превышающий все остальные, вместе взятые. Но сейчас премьер думал не о доходах: может быть, наоборот, снизить цену, чтобы больше пили?