Не погаси огонь...

На Невском зажигались огни, освещены были окна гостиниц и ресторанов. Катили лакированные экипажи. Их обгоняли моторы – «бразье», «клеман-байяры»… По тротуарам тянулся говорливый вечерний поток. Антон подумал: парадоксально – люди улыбаются, целуются, рожают детей, чувствуют себя благополучными и счастливыми. И все это – на фоне ужасов кандальной жизни, этапов, рудников, каторжных острогов… Но может быть, не ужасы – фон этой жизни, а сама она – пестрая маскировка, декорации на сцене, где развертывается чудовищное и мрачное представление?.. Не так-то легко разобраться во всем, понять людей, пока вдруг не обнажатся их души. Федор, Женя… Игорь Блинов, к которому он сейчас идет… Тогда он поднял над крышей красный флаг. А сейчас кто он: друг, враг или сторонний наблюдатель происходящего, один из этой беспечной толпы?.. Многое могло измениться за эти годы…

Путко миновал Казанский собор и остановился у книжного магазина «Общественная польза». Рядом с Антоном разглядывал выставленные за стеклом новинки человек, на которого он сначала не обратил внимания. Но тот повернулся, и Путко ахнул. Невозможно! Галлюцинация! Мираж!..

Высокий, элегантный, с волнистыми темными волосами, прядью спадающими на лоб, с худыми впалыми щеками и энергичным, твердо сжатым ртом, он был именно тем человеком, встречи с которым Антон ожидал здесь меньше всего на свете. Оглядевшись, он встал вплотную и шепотом проговорил:

– Леонид Борисович?

– Да? – повернул голову мужчина. – Чем могу служить?

– Это я, Антон! Антон Путко! – воскликнул студент.

– А, ты? – Красин внимательно вгляделся в его лицо. – Ни за что бы не узнал. Рад. – Он протянул руку.

– Вы – и вдруг здесь! На Невском! – Антон все еще не мог поверить. Повертел головой из стороны в сторону, прошептал: – Не боитесь?

– А ты? – Инженер помедлил. – Ты как, чист? Я слышал…

– Паспорт у меня чистый. Разрешите представиться: Анатолий Чащин, купецкий сын и галантерейщик.

Леонид Борисович чуть улыбнулся:

– Ну ладно, расскажешь по порядку. Пошли. Знаю я тут один кабачок с отдельными кабинетами.

Они спустились в полуподвал. Вдоль длинного коридора – плотно притворенные двери комнат. Официант быстро сервировал стол, и они остались вдвоем

– Мне передавали, что ты сразу по возвращении в Питер был арестован, осужден в каторжные работы и отправлен в Сибирь. Как же ты оказался здесь? – Голос Красина был сух и взгляд насторожен. – Рассказывай по порядку. И подробно.

Антон начал исповедь. И по мере того, как он говорил, взгляд Леонида Борисовича теплел, и Путко, как когда-то давным-давно, снова почувствовал в нем что-то отцовское.

– Вот! – Он вытянул обе руки так, что открылись запястья. На коже темнели браслеты-рубцы.

– Ах, как они тебя! – воскликнул Красин.

– Память о Сибири.

– Обидно, что так довелось тебе познакомиться с моим отчим краем.

– Вы сибиряк? – удивился Антон.

– Не знал, оннако? Видал своим глазам, слыхал своим ушам, ан-т не знал? Ты чо, паря? – Он тихо, счастливо рассмеялся, воспроизводя родной говор. – Сибирский я, тобольский, коренной.

– Вот бы не подумал! – Путко снова оглядел его – неширокого в плечах, тонколицего, с мягкими глазами под густыми бровями. Вспомнил Прокопьича и Переломова. – Не похожи.

– Зачах в сырости. А отец мой был как полагается – косая сажень в плечах. Да и мать широкой кости, настоящая крестьянка. В кого я такой? Сам не знаю.

Он прикрыл глаза.

– Помню: по сибирским трактам, на тройках с колокольчиками, ах, красота!.. Отец мой был чужд политики, но вполне признавал права личности, понимал смысл общественности и свободы и был чрезвычайно благорасположен к людям. Он все время проводил в разъездах по деревням, охотно брал меня и брата с собой – то на пожары, то на кулачные бои или другие происшествия… А голуби! Какие у нас были голуби! Здесь о таких и не слыхивали! Самое страстное увлечение отрочества. Даже когда мы с братом были отосланы на учебу в Тюмень и жили «нахлебниками», отец положил нам специальные деньги на голубей – поддерживал в нас эту привязанность…

– Я думал, все коренные сибиряки – или старообрядцы или потомки беглых и ссыльнокаторжных, – сказал Антон.

– В общем-то правильно, – согласился Красин. – Потому сибиряки такие свободолюбивые. У нас даже губернаторами бывшие каторжники бывали. Слыхал о Соймонове Федоре Ивановиче? Любимец Петра I, а при Бироне драли его кнутом, рвали ноздри и на каторгу угнали. Но после помилования губернатором поставили. «Сибирь – золотое дно» и «Переписки о сибирском изобилии» – это его, Соймонова, сочинения. Читал?

– Да, находил их в острожных библиотеках.

– По праву коренного сибиряка могу поддержать Николая Гавриловича: каторга и ссылка действительно непрерывно давали и дают нашему краю постоянный прилив самого энергичного и часто самого развитого населения – не дураков посылали и посылают в Сибирь цари. – Инженер посмотрел на Антона. – А ты, значит, не пожелал остаться в моих родных краях?

– Извините, так уж получилось, – в тон ему ответил Антон. Но, сразу посерьезнев, рассказал о том, что мучило последние недели – о своем провале, который теперь не казался ему случайным.

– Может быть, ты и прав: какой-то гад забрался в наши ряды… Не по одному тебе мы это чувствуем… Я сообщу товарищам в Париж, – мрачно проговорил Красин. – А ты-то что собираешься теперь делать?

– Еще не знаю. Хотел искать связи. И вдруг нашел! – Он широко улыбнулся.

– Пойдешь ко мне на фирму? Что-нибудь подыскал бы в своей конторе для земляка, как там тебя, Гущин-Дебрин.

– Чащин, – поправил Антон. – Но какая фирма? И как вы вообще оказались здесь?

Три года назад Антон принял участие в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы. Если бы тогда финские власти выдали Леонида Борисовича царским охранникам, его ожидала бы казнь или, по крайней мере, бессрочная каторга. Потом, в эмиграции, Путко один-единственный раз встретился с Леонидом Борисовичем: Антон жил в Париже, а Красин обосновался в Берлине. А теперь Леонид Борисович свободно разгуливает по Питеру!

– Как вы можете так рисковать?

– Нет, мальчик, я не нелегал. Я вернулся в Россию законно, с благосклонного разрешения министерства внутренних дел.

– Не может быть!

– За эти годы я преуспел – стал крупной шишкой во всемирно известной фирме. Ты, конечно, слышал о ней – «Сименс и Шуккерт». Теперь фирма пожелала сделать меня своим представителем – директором ее филиалов в России.

– Но почему же жандармы не сцапали вас?

– Видимо, руки коротки: у фирмы тесные деловые контакты-с самой императрицей Александрой Федоровной, а «Сименс и Шуккерт» настоятельно желают, чтобы именно я представлял их интересы в Российской империи. Они добились официального согласия на мое возвращение. Так что я здесь сейчас под собственными именем и фамилией.

– Опасно.

– По совести говоря, и я побаиваюсь. Пока что приехал один, как говорится, на рекогносцировку. Если и вправду не сцапают, тогда привезу и семью. Всего-то на несколько дней приехал.

– Понятно… Но вы-то сами с какой целью вернулись?

Красин помедлил:

– Все очень сложно, Антон.

– Что вы этим хотите сказать? – воскликнул Путко, страшась услышать невозможное.

– Не кричи на весь Питер. Попытаюсь тебе объяснить. – Леонид Борисович достал портсигар, размял папиросу. – Понимаешь, сейчас на фронте открытой революционной борьбы затишье. В партии на первом плане – идейная, политическая борьба. Ликвидаторы, примиренцы, отзовисты, «голосовцы», «впередовцы»… – Он несколько раз глубоко затянулся. – Возможно, я во многом не могу разобраться. Может быть, я в чем-то глубоко ошибаюсь… Ты же знаешь: я боевик, практик. Один мой товарищ-рабочий так объяснил разницу между теоретической и практической работой: «Теоретически – это как сшить сапоги; практически – сшить сапоги». Я думаю, что смогу сшить сапоги. Но не умею объяснить, как они шьются. Мне говорили: «Не боги горшки обжигают».